Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Квартира тоже была не новая.
Старые, предельно дурновкусные тёмно-зелёные обои в ни то псевдокитайском стиле, ни то в какой-то особой декадентской разновидности бидермейера. Убитый в хлам почерневший паркет. Покрытая трещинами и меловыми отложениями синеватая плитка в ванной и на кухне. Грязно-белые, выкрашенные в двадцать слоёв тонкие деревянные двери.
В тесной ванной горела лишь одна лампочка. В неприятном таинственном полумраке над треснутой раковиной умывалась Меля. Горячей воды не было. Её прелестное личико обдавал лишь монотонный шумный поток
Она вычистила свои маленькие острые зубки и направилась в кровать.
Меля была необычным ребёнком. Стоило ей выключить свет, предметы вокруг неё оживали и начинали двигаться.
Меля прошла в свою комнату. Это была тесная и тёмная конура. Отличное место для того, чтобы сдохнуть.
Крошечная комната. Пара метров в длину, пара в ширину. Может, чуть побольше.
На самом деле реальные размеры комнаты трудно было определить из-за хлама, которым она была переполнена.
Вдоль стен комнаты омерзительными аляповатыми громадами высились старые разваливающиеся на глазах шкафы. Их полки трещали и прогибались под тяжестью лежащего на них хлама. Дверцы их отваливались. Многие из них едва висели на хлипких крючках, которые заменяли им петли. Ящики не хотели закрываться, будучи заполненными хламом.
В темноте эти шкафы были похожи на скалы. Они напоминали те чудовищные береговые утёсы, которые Меля видела когда-то на картинках в большой старой книге, где рассказывалось про природу разных стран мира. Эти шкафы так напоминали прибрежные скалы Греции.
Когда выключался свет, Меле казалось, что это не старые доски трещат в шкафах под тяжестью вещей, а кривые кипарисы на скалах гнутся под порывами ветра. И это не клопы шуршат в старом трепье. Это морские волны бьются о грозные гранитные утёсы. И это не выцветшие обои синеют там, за шкафами, а ночное небо Эллады укрывает собою этот благословенный берег.
Старый зелёный ковёр, распластавшийся по зачерневшему паркету напоминал ей ночную гладь какой-то средиземноморской лагуны.
В комнате были голубые обои. Со временем они выцвели и стали противно-сизыми.
Правда, за шкафами их видно особо не было.
Перед окном стоял старый облезлый стол из ДСП. На нём высились стопки учебников и тетрадей и ещё старая настольная лампа. Она была очень старой, нардов пятидесятых, наверное.
Эта лампа была единственным источником света а комнате. Она горела тусклым желтоватым светом. Он приятно лился на стол и ковёр. Отблески его падали на отполированные тысячами детских ручонок сальные дверцы шкафов.
По утрам сквозь не мывшееся много лет окно в комнату немного проникал свет. Именно по утрам, замечу я, и именно немного.
Дом был старой пятиэтажной, стоявшей в окружении таких же пятиэтажек. На первых этажах её было всегда темно и сыро. Даже в самые солнечные дни свет не проникал туда.
Так было потому, что вокруг дома плотной стеной росли деревья. Их ветви утыкались в стены, холодными ветреными ночами стучали в окна. Они закрывали солнечный свет для жильцов этой злополучной бетонной хижины.
Деревья были выше
Одно из таких окон и вело в комнату Мели. Только две чахлые ветки утыкались в него, а иногда, по ночам, начинали громко барабанить по хлипкому стеклу.
Меля лежала на застиранных хлопковых простынях под тяжёлым пуховым одеялом. Она не спала.
Маленькая девочка разглядывала разбегавшиеся по потолку пятна плесени. В животе она чувствовала некую приятную наполненность. Это не была сытость. Скорее, просто ощущение того, что ты чем-то набит, как мягкая игрушка.
Правда, наполненность наполненность эта была несовершенной. Меля явственно чувствовала, что она могла бы съесть больше. И должна была съесть больше. «Может, съем папу?» – подумала она и улыбнулась сама себе, обнажая маленькие острые зубки.
Она вообразила, как сейчас она на цыпочках выйдет из собственной комнаты, тихо, чтоб никого не разбудить, откроет дверь, пройдёт в родительскую спальню, туда тоже откроет дверь, подойдёт к родительской кровати, а потом как бросится резко на отца, разорвёт ему зубами сонную артерию, – и из его молочной плоти забрызжет тёплая вязкая кровь.
При одной мысли об этом Меля пришла в странное волнующее возбуждение. Ей показалось это очень милым. Она так и думала: весело, наверное, будет смотреть за тем, как умирает папа. Интересно, он выпучит глаза перед смертью?
Меля повернула голову и посмотрела на окно. Точнее, на шторы.
Это были старые белые полупрозрачные шторы. Точнее, когда-то они были белые, но за много лет висения тут стали серыми, как и всё в этой квартире.
Меля давно заметила одну вещь: если весь день бегать, потом прямо перед сном плотно поесть, а потом лечь в кровать и долго лежать на спине, глядя в потолок, – то из штор выйдет Повелитель Призраков.
Вот и сейчас она ждала его. Ждала уже несколько часов, но он всё никак не выходил.
Меля уже подумала, что всё зря. Она много бегала сегодня, но не смогла как следует поесть перед сном. А без еды Повелитель Призраков никогда не приходит.
Его сначала надо покормить, чтобы он пришёл.
Она знала, что Повелитель Призраков любит шаурму, чипсы «Лэйс» и карамельки из «Пятёрочки». Ещё он любил оливье, но она не знала точно, любил ли он шашлыки и прочие восточные блюда, кроме шаурмы.
«Всё насмарку!» – подумала внезапно Меля. Она вдруг решила, что день сегодня в целом не задался. Теперь ей казалось, что дело не только в еде.
Она сегодня и на улице гуляла мало, и бегала недостаточно. Да, она недостаточно устала. Она слишком ленива для того, чтобы бегать. И съела мало. И на спине лежала нестойко, ворочалась постоянно. Естественно, Повелитель Призраков к ней не придёт. Он приходит только к старательным девочкам.
Но тут ей в голову пришла мысль куда более страшная: а вдруг она чем-то расстроила Повелителя Призраков, они он теперь не придёт? Не сегодня, а вообще никогда.