Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Рабы шестой категории обязаны были наряжаться во всё те же тёмно-синие брюки или синие джинсы, голубые или синие рубашки. В любое время года они обязаны были ходить в беговых кроссовках. Зимой им полагалось надевать также маленькие тканевые шапочки, полностью обтягивающие череп. В холодную погоду дозволялось также носить синие куртки. Разумеется, присутствия каких-либо дополнительных украшений (помпонов и прочего) на этих самых шапочках не допускалось. В тёплое же время года рабам шестой категории строго запрещалось носить головные уборы в принципе.
Рабы седьмой
Трушники (вне зависимости от категорий) теперь поголовно стали носить золотые или же серебряные перстни с полудрагоценными камнями, золотые или серебряные запонки. Наиболее богатые из них теперь цепляли себе на грудь медные броши с небольшими изумрудами. Те, кто был победнее, – вынуждены были довольствоваться похожими медными изделиями, украшенными кусочками жадеита, нефрита или малахита.
За пять лет, как видите, произошли серьёзные изменения. Только униформа свободного человека не претерпела трансформаций, тогда как остальные костюмы подверглись существенным изменениям.
Конечно, регламент одежды соблюдался в «Протоне» по большому счёту не слишком-то строго.
Если человек был господином, рабом первой категории или хотя бы свободным человеком, то он мог себе позволить довольно существенные вольности в одежде. Естественно, если, к примеру, раб первой категории одевал клетчатую рубашку, то никто, разумеется, из этого проблемы не делал.
Подумаешь, дескать, одел барин косоворотку, – эка невидаль!
Если это делал сводный человек, – на подобное также никто не обращал внимания. Немногочисленным господам вообще позволялось всё на свете.
Иначе дело обстояло с рабами низших категорий.
В этом отношении у нас соблюдался строгий принцип: если занимающий определённое место человек одевается так, как положено одеваться его подчинёнными и вообще тем, кто ниже его по статусу, – то такое поведение никак не осуждалось, а нередко даже одобрялось как некое проявление специфического школьного демократизма.
Но если человек с относительно низким социальным статусом пытается одеваться так, как положено ученику со статусом более высоким, то это рассматривалось как покушение на субординацию. Такое поведение каралось. Каралось не слишком часто и не очень жёстко, но всё же каралось.
Однако же правила всё равно нарушались. Не сказать, чтобы совсем постоянно, но довольно часто они нарушались. В первую очередь, разумеется, трушниками. Потом уже всеми остальными.
Однако же вернёмся в тот давний пасмурный декабрьский день, когда я стоял посреди светлой и просторной гостиной, судорожно снимая со своих плеч свою фиолетовую рубашку, – это единственное признаваемое в «Протоне» знамя свободного человека.
Итак, хотя руки мои совсем онемели от сильной тревоги, а сердце бешено колотилось, –
– А ты хорош! – надменно-одобрительно произнесла Солнцева, пронзая меня при этом хищным и очень похотливым взглядом.
Голос её звучал тогда особенно властно. Властность его только усиливалась за счёт той особой позы, которую в тот момент приняла эта девка: она откинулась на спинку дивана, одну ногу водрузила на другую, а руки скрестила на груди. Держащийся лишь за большой палец ноги, резиновый тапок раскачивался в воздухе. Речь, конечно, идёт про тот тапок, который был надет на правую ногу. У Светы именно правая нога тогда лежала на левой другой, а не наоборот.
До сих пор как вспоминаю тот раскачивающийся на пальце тапок, – так сразу же мурашки бегут по коже. Ничего страшного, вроде, а как вспомнишь, – так кажется, будто жуть прямо какая-то.
Внезапно Света поднялась со своего места и приблизилась ко мне. Она положила правую руку мне на плечо. Не знаю, было ли это на самом деле так, но мне показалось, что ладонь у неё была очень тёплая. Возможно, так мне просто показалось из-за того, что меня самого жутко знобило из-за волнения. Руки мои было холодные, а лицо совсем побледнело.
Тут Солнцева как следует ущипнула меня левой рукой прямо за бок.
– Ай! – тихонько вскрикнул я.
– А ты жирненький! – довольно произнесла Света, щупая жирок на моём боку. – А когда ты в одежде, то и не скажешь.
– Что правда, то правда, – ответил я, превосходно зная, что Солнцева только что сказала чистую правду.
– Тебе неплохо было бы сбросить пару лишних килограммов… – томным голосом заговорила оставшаяся к тому времени в одном нижнем белье Соня Барнаш.
Эта последняя приближалась ко мне какой-то небыстрой виляющей походкой. Да, пятой точкой она вертела что надо.
Наконец, прелестная гречанка приблизилась ко мне вплотную, положила одну руку мне на плечо, а другую – прямо на ягодицу, развернула меня к себе лицом и, посмотрев мне прямо в глаза своим холодным, похотливым, насквозь пронизывающим взглядом двух огромных сапфировых глаз, произнесла: «Ну, приступим?».
Я не буду подробно описывать всего того, что происходило дальше. Скажу только, что это было нечто среднее между тем, что зритель может увидеть в таких известных кинофильмах соответствующего направления, как «Большая жратва» и «Сало, или 120 дней Содома».
Однако же кульминационную сцену всего этого чудовищного сексуального шабаша я должен набросать хотя в общих, пусть даже самых приблизительных чертах.
Когда город уже окончательно погрузился в сумерки, а за окном властвовала непроглядная, лишь местами прерываемая едва различимым светом крохотных дальних огоньков темень, – я в очередной, уже, кажется, в третий или четвёртый раз забрался на Свету Солнцеву.
– Молли, открой окно! – крикнула внезапно Света, обращаясь к Барнаш.
Соня тут де подошла к окну и растворила его настежь.