Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Это уже многое говорит о Горбатенко как о человеке.
Он жил сначала на вписке у одних рязанских леваков, потом у других. С обеих вписок его выгнали за то, что он много бухал, торчал и ел чужую еду.
Он приехал в Москву, где представился организатором марксистских кружков. Жил в Башне. Два месяца он там ничего не делал, только ел и спал. Ну, и трындел ещё.
За жильё не покатил. У всех клянчило еду.
Его оттуда выгнали. Поскольку у него были хорошие отношения с Соней, она вселила его к нам на Веерную.
Горбач
Она его пьяного привезла к нам. У нас он постоянно клянчил еду, деньги, наши вещи. Пытался продать нам фригу.
Коммуна наша распалась месяца через полтора. Однажды, когда никого не было дома, Горбач с одним другом Сони попёрся на концерт и там обожрался наркотой. Друг его с трудом доволок до коммуны. Притом именно доволок: до метро оттуда километров пять и ему Горбача пришлось тащить.
Дома никого не было, но товарищ просто оставил Мишу лежать на диване. Думал, оправится. Не оправился.
Новью он вскочил, разделся и стал драться со стенами.
Потом рукой разбил окно и хотел выпрыгнуть в него.
Соседи вызвали МЧС. Они выломали нам дверь.
Я обо всем узнал постфактум. Мы с другом приехали туда забрать наши вещи.
Вещи Горбатенко я сначала хотел выкинуть, но потом отнёс их в издательство, где они ждали, пока Мишу выпустят из больницы. Выпустили через месяц.
Он пришёл к нам и забрал вещи. Мне он сказал, что это я во всем виноват.
Глава двадцать четвёртая. Посёлок Счастья.
С Гелей я познакомился при весьма интересных обстоятельствах.
Параллельно с коммуной на Веерной появилась коммуна на Кунцевской. На Веерной жил я, на Кунцевской – Софья.
И если на Веерной было в целом пристойное место, то у Сонечки там был притон настоящий.
Помню, когда была годовщина смерти Либкнехта и Люксембург, Соня и её товарищи решили возложить цветы к немецкому посольству. Для этих целей я купил пятьдесят роз. Меня попросили передать их одной девушке из коммуны. Сама Соня принять их не могла. Я поехал.
До этого Соня не позволяла мне появляться там и не говорила, где коммуна находится. Сказала мне та девушка. Это была Геля.
Я приехал в коммуну. Было свежее морозное утро. А внутри был настоящий притон.
Исписанные бог знает какими надписями и психоделическими рисунками стены, грязные замусоренные полы, застланные дешевым серым линолеумом, протекающие трубы в ванной.
Меня встретила милая полная девушка с аккуратным носиком, пухлыми щёчками и горящими глазами маньяка-психопата. На ней были обтягивающие серые джинсы и хипстерский клетчатая рубашка.
– Геля, привет! – сказал я, отдавая розы.
Я думал сразу поехать, но Геля позвала меня пить чай. В результате я задержался на три с лишним часа.
Геля оказалась умнейшей собеседницей. Мы отлично провели время, разговаривая о политике и литературе.
Очень скоро этот
Помню, я долго ждал её на Филёвской пойме, стоя под занесёнными снегом деревьями и глядя на мертвое фиолетовое небо. Когда она наконец приехал, мы долго гуляли по берегу в полной тишине и говорили о том, что было нам важно.
***
Ангелина с детства путешествовала по дорогам. Её отец бросил её, когда ей едва исполнилось три года. Бравый военный, весь будто сотканный из мышц, громко выругался, стукнул по столу, опустошив бокал водки, и ушёл, громко хлопнув дверью. Она запомнила его скуластое лицо и тёмные очки, казацкие усы и короткую с сединой бороду. Она помнила, как он брал её на руки во младенчестве, помнила запах махорки и удивительную силу, которая скрывалась в его мягких, вечно влажных руках. Она помнила его камуфляжную одежду и нечищенные кожаные берцы, в которых он отправился на войну.
Теперь он ушёл. Его больше не было.
Говорили, он погиб где-то на Кавказе, но это была неправда. Его два года держали в зиндане, а потом он сбежал, зарезав самодельным ножом часового. Теперь у него была новая семья, про которую Ангелина знала лишь то, что она существует.
Её мама была врачом. Она была единственным врачом во всём их крохотном посёлке.
Это был крохотный убогий посёлок на самой границе с Донбассом и фашизоидной Украиной. Он находился совсем недалеко от посёлка Пролетарский. Назывался посёлок – Счастье.
Она работала целыми днями и почти все ночи. Перед её кабинетом, где она принимала больных, вечно толпился народ: кроме жителей посёлка туда же в очередь приезжали и бабушки из соседних деревень и даже жители Донбасса. Кабинет был крохотный, как и сама больница. Это была очень убогая больница. Там не было ничего, кроме этого кабинета, котельной и коридора. Старая больница, советская, была давнымдавно заброшена и не действовала. Это было огромное жёлто-белое здание с картушем на окраине посёлка. Она почти развалилось. Деревянные перекрытия сгнили и рухнули, и теперь это были лишь три стены с пустыми дырами окон, стоявшие посреди огромного пустыря. Больницу никто так и не смог починить. Деньги на её ремонт выделялись четыре раза, но их все четыре раза без остатка разворовали.
Мама Гели работала без остановок. Бабушки постоянно хотели лечиться. Конец постоянно привозили смертельных больных и покойников. Она омывала их, бальзамировала, а за всё это ей не платили ни шиша. Зарплата была маленькая, а жить на неё было трудно. Собственный они давно продали и жили всей семьёй в крохотной убогой квартирке прямо над магазинчиком. Из-за этого в квартире всегда было много мышей. Они были толстые и белые и жили в муке. На кухне стоял огромный железный ящик с ней. Мукой оттуда никогда не пользовались, ведь там жили мыши. Старый толстый кот мышей не ловил. Ему было лень.