Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Нигматулин Марат

Казалось, будто я стою под сенью огромного хрустального купола, накрывающего и меня, и наш город, и весь мир. Утром сквозь этот купол светило солнце. Теперь оно ушло, и купол погас. Лишь редкие всполохи суетных городских огней отражались в его блистающих сквозь сумерки сводах.

Я разглядывал звёзды. Для нашей местности они были какими-то необычно яркими. Грустно и равнодушно светили с неба эти белые хрусталики, напоминавшие по форме снежинки.

И на душе мне стало тогда так грустно, что даже и словами-то толком не передать. Внезапно захотелось просто взять,

пойти к Москва-реке, и тихо свести там счёты с жизнью. Я чувствовал себя в тот момент таким жалким, таким ничтожным, настолько зависящим от обстоятельств, что мне не хотелось более жить. Теперь я остро осознавал всё убожество собственного существования, его полную ничтожность перед могуществом и невероятной, завораживающей красотой вселенной.

И мне казалось, будто мой разум уже навеки поработило то странное чувство, идущее как бы из космоса, но при этом поднимающее из твоей собственной груди. Это было странное чувство. Чувство абсолютной покорности, но покорности спокойной, добровольной. Такой, с какой и следует повиноваться жестокой, совершенно неумолимой очевидности.

Это чувство внезапно вызвало во мне острое желание смерти. Я хотел погибнуть умереть, навеки сгинуть, погрузиться в небытие.

Одновременно с этим во мне снова пробудилось ужасающее, совершенно дикое чувство эротизма. Казалось, я готов был прямо сейчас же совершить изнасилование, затем убийство, возможно, даже не одно…

Подумав обо всём этом, я ещё острее захотел убить уже самого себя.

Не потому, конечно, что устыдился собственных мыслей, но потому лишь, что подумал ещё раз: чем, в сущности, убийство отличается от суицида? Ведь в любом случае ты лишаешь кого-то жизни. Этой жалкой, пошлой, отвратительной жизни.

И тут я ещё больше захотел убивать. И вместе с тем ещё сильнее захотел умереть сам. А ещё мне страшно, просто невыносимо захотелось секса.

Лишь две вещи манили меня теперь: смерть и секс.

Да… До много можно додуматься, если долго смотреть на вечернее небо.

Мне, во всяком случае, для появления таких мыслей хватило десяти минут.

Я быстро зашагал по улице.

Подобно смертоносным шаровым молниям вспыхивали в ночных сумерках круглые, закрепленные высоко на столбах фонари. Их спокойное белёсое свечение медленно распространялось в душном прозрачном воздухе. Казалось, будто оно восходит к самому потухающему сапфировому небу, отражается в нём, и его преломлённые свет возвращается на щемлю снова, но уже каким-то другим, – не белым, а синим, мертвенным.

Таинственно и жутко смотрелись эти фонари на фоне мерцающего где-то в невыразимой дали хрустального неба. Они казались грустными и недобрыми живыми созданиями, с наступлением сумерек вылезшими из своих укрытий.

Во влажном горячем воздухе пахло акацией и жасмином. Запах был таким сильным, что от него становилось трудно дышать.

Я брёл по ночным улицам и думал.

Думал о том, что мне сказала перед этим Юлька.

«Боже, это какой-то чудовищный манямир!» – подумал я и сразу же оборвал эту мысль.

Я попытался найти другой, более точный термин

для того, что мне пришлось услышать в тот вечер. Однако же другого более подходящего названия для всего этого мне так и не удалось.

Слово это мне никогда не нравилось. Не нравилось потому, что оно сильно искажает суть дела.

Знаете, многие люди в наше время совсем уже разучились вопринимать вещи всерьёз. Особенно это касается наших интеллектуалов, которые всё на свете пытаются обратить в шутку.

Вот только появляется человек с необычными политическими (впрочем, не обязательно политическими) взглядами.

Так тут же кто-нибудь обязательно укажет на жтого человека палтцем да как заорёт: «Кринж! Манямир!».

И все смеются.

А тут не кринж и не манямир. Тут серьёзные вещи делаются.

Современное общество насквозь пропиталось цинизмом. Особенно это касается нынешних интеллектуалов.

Самое смешное здесь то, что эти дураки на полном серьёзе думают, что цинизм – признак взрослости, умудрённости опытом и, не побоюсь этого слова, мудрости.

Впрочем, последний термин эти уроды не используют. Они вообще считают, что любые представления о мудрости – это так, глупые побасенки. Наивные сказки, заслуживающие осмеяния.

Таких вещей как мудрость они не понимают.

Эти сволочи готовы признавать только жизненный опыт. Да и то лишь тогда, когда он согласуется с их собственным мнением.

На самом деле, конечно, цинизм – это признак незрелости. Притом незрелости стыдливой.

Когда ребёнок хочет казаться взрослым, – он становится циником.

Да, по правде сказать, наши интеллектуалы – настоящие дети.

Часто в наше время бывает так, что человек вроде бы и вырос уже, и образование какое-никакое получил, и на работу вроде бы приличную устроился, – а поди же, продолжает смотреть «Симпсонов» и «Южный парк»! Да ещё и сериалы идиотские любит…

Впрочем, от детей наши интеллектуалы кое в чём отличаются.

Дети по природе своей всегда интересны.

Тридцатилетние же хипстеры – люди удивительно пустые и скучные. Эту свою пустоту они пытаются скрыть при помощи смеха.

Они говорят, что ни к чему не относятся серьёзно, ни во что не верят, и смеются надо всем на свете.

Это, конечно, неправда.

К своему собственному комфорту они относятся серьёзней некуда, во всякие глупости верят с остервенением фанатиков, а смеяться толком не умеют. Не умеют потому, что сами они – тупые и узколобые мещане, а потому их юмор не может подняться выше тупых анекдотов и мемов.

Эти люди считают, что они свободны от идеологии. Они полагают, что раз у человека есть в жизни идея, – он просто безмозглый фанатик.

Они думают, что находятся над схваткой. На самом деле они просто в ужасе бегут от любой схватки.

Эти люди – просто трусливые сволочи. Они боятся всего на свете, а больше всего боятся ответственности.

Всё это, наверное, при других обстоятельствах было бы очень.

Но увы!

Цинизм – это мощный яд. И он травит не только своих носителей, но и всех вокруг.