Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Барнаш отошла от окна, снова села на табурет и уставилась в пол. Я продолжал стоять возле подоконника. Правда, теперь я отвернулся от окна и стал смотреть на сидящую в комнате Соню.
– Ты жирный, – сказала она как бы невзначай. – Люблю дряблых парней. Мне нравится, когда парень тюфяк и бревно, и ты его спокойно трахать можешь, а он не сопротивляется. Люблю когда не сопротивляются.
Она замолчала, медленно подняла глаза и вдруг посмотрела мне прямо в лицо.
Раздевайся! –
Я тут же начал раздеваться.
– Сначала рубашку снимай, ублюдок! – равнодушно произнесла девушка. – Потом майку.
Я снял рубашку, потом майку. Затем расстегнул и спустил брюки. Остался в трусах и носках.
– ! – радостно воскликнула Барнаш, оглядев мою полуголую фигуру. – !
Только какого хера ты живот втянул?! Расслабься, ты у девушки дома, а не в военкомате! Что стоишь как аршин проглотил?! Давай, ссутулься немного! Мне это нравится!
Я расслабил мышцы живота и ссутулился.
– ! – снисходительно воскликнула Соня.
Она встала и подошла прямо ко мне.
– Какое пузико! – девушка радостно ткнула меня пальцем в живот. – Правда, что у тебя раньше был пресс? – она вопросительно посмотрела мне прямо в глаза.
– Правда, – ответил я. – Был когда-то.
– Ну-ка, – Соня кивнула, глядя на моё брюшко, – напряги животик. Хочу на это посмотреть.
Я сделал как она просила.
– Ты вырастешь хорошим парнем, – сказала девушка, помяв как следует мой живот, – ленивым и изнеженным. Жена будет от тебя без ума.
Ну, одевайся. Тебе пора домой.
– Да, ты права, – сказал я и тут же начал одеваться.
– Знаешь, Марат, ты ублюдок, я тебя ненавижу! – очень быстро, почти скороговоркой произнесла Барнаш. – Но ты такой хороший!
Я оделся. Мы вышли в коридор.
И тут мне в глаза бросилась висевшая на стене картина в толстой раме резного дерева. Она была написана масляными красками на куске холста.
В коридоре висели и другие картины, но моё внимание почему-то привлекла именно эта.
На ней была какая-то совершенно жуткая, воистину инфернальная комната.
Пол был застелен выкрашенными в бордовый цвет половицами. Между этими последними отвратительной чернотой зияли крупные щели. Пол был густо усыпан мусором: пустые бутылки от водки и пива, использованные одноразовые шприцы, пустые обёртки, старые скомканные газеты.
Под столом валялся изорванный журнал, на титульном листе которого можно было разобрать: «Смешарики».
Стены были обклеены грязными выцветшими обоями грязно-жёлтого цвета. Когда-то их покрывал орнамент в виде цветков фиалки. Теперь он почти стёрся, а цветы больше напоминали изогнувшихся в предсмертных конвульсиях чёрных червей.
Подобно гигантским
Местами обои отклеивались, и под ними проступала почерневшая от времени древесина.
На дальней стене зияла кривая чёрная надпись: «No future!».
Точнее, совсем кривой надпись не была. Она шла ровно вплоть до последнего слога, который резко соскальзывал вниз.
Казалось, будто тот, кто эту надпись делал, внезапно ослаб и не смог намалевать ровно.
Рядом была нарисована сатанинская пентаграмма. Внутри неё помещалась голова козла. Пугающе живые глаза зверя устремлялись прямо на зрителя.
Ближайшую к зрителю стену по диагонали пересекала криво намалёванная чёрным несмываемым маркером надпись: «Panks not died!».
В дальнем углу висел плакатный календарь с изображением котёнка. Календарь был старый, за 1999 год. Левый нижний край его заметно оборвался.
Устремлённые куда-то в противоположный угол комнаты зелёные глаза котёнка выражали целый спектр эмоций. Немыслимой глубины грусть и нестерпимая обида. Всепожирающая тоска и непереносимый стыд. Полное отчаяние и глубокое разочарование в судьбе и окружающих. Горечь поражения и стоическая покорность судьбе. Казалось, малыш так и хочет сказать, захлёбываясь слезами: «Ну, вот и всё!».
Рядом с котёнком висело лубочное изображение богородицы. Похожие повсеместно встречаются в католических странах. Но это изображение явно было православным.
Стоящая среди залитых солнечным светом облаков святая дева вздымала руки кверху. К ним отовсюду слетались ангелы.
Серый облупившийся потолок весь расходился трещинами. Особенно много их вылезало из того места, где к нему крепилась старая советская люстра, накрытая пыльным абажуром из вышитой непонятными завитушками красной ткани. От люстры расходились в стороны четыре изогнутых лапы со светильниками. Тени от них причудливо смешивались с длинными чёрными трещинами, покрывавшими потолок.
Выглядело это мерзко и страшно. Люстра походила на огромного паука. Потолочные трещины и длинные кривые тени напоминали паучьи лапы.
От люстры исходил зловещий грязно-розовый свет, тусклый и навязчиво-раздражающий одновременно.
В ближней стене было проделано окно. На узком, когда-то выбеленном, но теперь потемневшем от грязи и времени подоконнике высились батареи до краёв наполненных окурками консервных банок и пустых бутылок от водки. В старой некрашенной деревянной раме дребезжали от ветра тонкие стёкла.