Теплая птица: Постапокалипсис нашего времени
Шрифт:
— Выметайся.
Толстяк стал выкарабкиваться из машины, разбрасывая во все стороны концентрат. Он был одет в чудны е штаны из какой-то мягкой материи —спереди на них расплылось темное пятно. Марина подталкивала его в шею. Что она задумала?
Наконец, толстяк покинул машину.
— Лечь, — коротко бросил я: он тут же опустился на смоляное покрытие крыши, бормоча:
— Не стреляй, не надо.
Над головой застрекотало. Я поднял голову: вертолет с синим брюхом завис над нами. Автоматная очередь —как клацанье хищных зубов.
Я спрятался за широким боком вертолета. Пули звякнули по металлу, одна из них задела рюкзак у меня на спине. Тело толстяка вздрагивало, точно оживая.
— Андрей, залезай.
Это ж надо —я совсем забыл про Марину, пожалуй, впервые со дня Последнего Поезда.
— Что смотришь? Скорее.
Я выпустил длинную очередь и, кувыркнувшись по крыше, влез внутрь машины.
— Что ты задумала?
— Тихо, — бросила Марина, усаживаясь на место пилота.
— Ты умеешь?
Она не ответила, отыскивая что-то глазами на приборной панели. Наконец, нажав пару кнопок и дернув за обмотанный изолентой рычаг, Марина повернулась ко мне. Сказала:
— Держись.
Мне понравилось, как она это сказала.
Над головой загудело. Ожили лопасти —машина задрожала, передав свою дрожь мне. Неужели полетим?
Крыша осталась внизу. Я, не отрываясь, смотрел в выпуклое, как глаз твари, окно. Площадь с памятником Ленину. Прямо под памятником —гора трупов. Стрелки суетятся, стреляют в воздух.
Я и не заметил, как рассвело, — всего за какие —то десять-пятнадцать минут. Нас спасла темнота, выходит, цена Теплой Птицы и есть эти самые десять-пятнадцать минут.
Занесенные снегом полуразрушенные дома, заводы, домишки и заводики Калуги сливались внизу в чистый лист.
Я ухватился за поручень. Страшно… и весело.
Вертолет с синим брюхом заходил то с одной стороны, то с другой, то зависал сверху. Высунувшийся из кабины стрелок жарил из автомата.
Марина, вцепившись в рычаг управления, смотрела перед собой. Когда начиналась пальба, ругалась сквозь зубы.
Было заметно, что ей нелегко управлять этой махиной. От напряжения на шее вздулась синяя жилка. Я по мере сил старался утихомирить стрелка.
Когда синебрюхий вертолет зашел сбоку и стрелок оказался, как на ладони, мой автомат чихнул и замер. Пока я —зубами, до боли, — развязывал рюкзак, менял обойму (патронов в нем осталось с гулькин нос), в выпуклом окне показался лес и —сердце мое радостно забилось —разрезающая его светлой нитью железная дорога.
Преследователи подбирались все ближе, понимая, что мы уходим. Стрелок палил без передышки, пытаясь попасть в Марину.
Пилот, должно быть, такой же толстяк в желтой фуражке, как оставшийся на крыше Калужской городской администрации, качнул машину в нашу сторону; два вертолета едва не столкнулись. Стрелок заорал на него, и преследователи исчезли в беременных снегом облаках.
— Отстали, — выдохнул я.
— Угу.
Рано радовался. Синебрюхая вертушка
— Подымай, — крикнул стрелок, разбазарив обойму.
Я выстрелил, целясь в затемненное пространство внутри вертушки, — туда, где, по моим прикидкам, должен находиться пилот. Находился он там и по прикидкам судьбы. Короткий крик известил, что я не промахнулся.
— Молодец, — не обернувшись, похвалила Марина.
Я высунулся наружу. Холодный ветер схватил за горло. Вертолет стрелков будто висел над железнодорожной насыпью. Лопасти, главная и хвостовая, вращались с неуменьшающейся скоростью. Но вот он опустил нос, словно козленок, желающий бодаться, резко ушел в сторону и рухнул в стороне от полотна дороги, где вырос багрово-желтый столб, мгновенно затянутый черным дымом.
— Вот теперь оторвались, — сплюнул я.
— Наконец-то.
Я вспомнил снующих по площади стрелков. Что, суки, съели? Мы единственные, кто выжил во время калужской зачистки.
Почему-то вспомнилась и старуха, как беспомощно она пила воду из рук Марины. Вовремя оставила землю: по рассказам, стрелки зачастую пытают и истязают своих жертв…
Я посмотрел на спину Марины.
«Бабу живьем берите. Позабавимся!».
Так кричал командир стрелков. Едва ли Марина представляет, от чего нам удалось оторваться.
Над люком —красная лампочка, высвечивающая буквы: «Выход». Куда отсюда можно выйти? Разве только на облако…
По полу рассыпан концентрат, валяется окурок самокрутки.
В дальнем углу что-то чернело. Я втиснулся в узкую щель и выудил обложку от книги. «Библия» —истертые золотистые буквы. Что-то знакомое в этом странном названии. Кажется, это как-то связано с Галей, с утром на светлой террасе…
Задумавшись, я подобрал с пола окурок, развернул тонкую обгорелую бумагу. Буквы хлынули мне в глаза.
«…и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь.
И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои.
И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих» 2 .
2
«Откровение святого Иоанна Богослова» (6; 12–14).
Так вот значит, как это было! Я представил (или вспомнил?): багровый шар, поглотивший солнце, красные полосы на небе, словно росчерки гигантского пера. Дрожь под ногами или в ногах и, — особенно ярко, — медленно падающий, дрожащий от ветра осенний лист. Осенний лист в разгар лета…
Вертолет начал снижаться.
Из-за леса показался разрушенный городок —кучи битого кирпича, воронки, полные зеленой жидкости. Посреди городка —башня, похожая на гигантский стебель борщевика.