Теплая птица: Постапокалипсис нашего времени
Шрифт:
— Что там?
Я оглянулся. Марина заслонилась рукой от фонаря.
— В глаза не свети. Что там, Андрей?
— Не знаю.
Я осторожно надрезал один из пакетов: сероватый мелкий порошок.
— Наркота?
— Вряд ли.
Я взял щепотку порошка, понюхал —полное отсутствие запаха. «А что, если…». Поднялся и направился к костру. Марина последовала за мной, но я махнул рукой: «Оставайся на месте».
Порошок, казалось, еще не коснулся языков огня, как раздался хлопок, достаточно сильный, чтоб назвать его взрывом. Огненный шар, возникший на
Так я и думал: взрывчатка. И очень мощная: я бросил в огонь всего щепотку… Страшно подумать, что было б, кинь я туда целый пакет. Как очутился здесь смертоносный порошок? Привезли в Москву террористы и, по недосмотру складского начальства, поставили ящик сюда ни о чем не подозревающие рабочие? Бог весть… Не все ли равно, если мир бывших лежит в руинах?
— Что будем делать? — обратился я к Марине, все еще находящейся под воздействием огненного шара, на мгновение превратившего ночь в день.
— Пожалуй, возьмем. А там пусть Христо решает, что с этим делать.
С трудом взвалив на сани тяжеленный ящик, мы замерли над трупом собаки.
— Если хочешь, возьмем, — кивнул я на мертвого пса.
Марина отрицательно покачала головой.
— Собаки устали, их стало на одну меньше, и тащить лишний груз через бурю непосильно для них. Спи спокойно, вожак.
А буря между тем пыталась поднять на свое крыло все, что еще цеплялось за землю. Снежный вихрь несся над развалинами, над полосами железной дороги. Скрипело железо. Казалось, сама Москва скребется когтями в металлическом гробу, тщетно пытаясь приподняться.
Собаки брели, склонив обледенелые холки, едва не касаясь языками снежного наста. Подняв воротник, Марина всматривалась в белую кутерьму, пытаясь разглядеть очертания знакомых развалин. Но, похоже, это ей никак не удавалось, и девушка оборачивалась, бросая на меня тревожные взгляды.
Не было видно и реки, хотя мы ехали не меньше часа. Вместо нее показалось кладбище —покосившиеся кресты, потрескавшиеся памятники. Стало понятно, собаки сбились с дороги. Марина попыталась развернуть упряжку, но усталые псы не послушались; брели, проваливаясь в снег, останавливаясь, оборачиваясь, подвывая, точно приглашая нас: «Впрягитесь и попробуйте!». С их языков капала слюна.
Марина положила палку на дно саней и повернулась ко мне.
— Заблудились, Андрей! Кажется, мы уже за пределами РВК.
Я промолчал: что тут скажешь?
За пределами Района Второго Кольца не было развалин. Вернее, дома с пустыми глазницами окон, с трещинами на каменных телах —это, конечно, тоже развалины, но все же не кучи кирпича, как в Пустоши. Это место напоминало Калугу, только дома здесь были гораздо выше. «Жилые массивы» —пришло на ум. Да, когда-то в этих громадинах кипела жизнь. Каждое окошко светилось в ночи желтым пятном.
Ветер завывал, громыхал железом на крышах, стонал, как раненый путник. Марина прижалась ко мне, я обнял ее, чувствуя под толстой курткой биение сердца, склонил голову, вдыхая запах меховой шапки. Две Теплые Птицы в снежной пустыне… Я смежил веки.
…Сначала
— Марина, — позвал я, даже здесь не представляя себя без нее.
Она поднималась ко мне по пригорку, ведя за руку зеленоглазого белобрысого мальчугана с россыпью веснушек на вздернутом носике. Кто это? Мой сын… Неужели это мой сын? Залаяли собаки… Почему лают собаки, откуда здесь собаки?
— Эй!
Лица… Два мужских и женское… Но где бабочки, где мой сын?
Встряхнув головой, я окончательно пришел в себя.
— Эй, вы кто такие? — услышал голос женщины: ее черные глаза настороженно смотрели из-под надвинутой на лоб шапки. Одета в короткую грязную шубу, джинсы и сапоги на высоких каблуках. Как только ходит в таких по сугробам? Лицо серое, осунувшееся, с красным шрамом на лбу, напоминающим букву «Ц». Я бросил взгляд на ее спутников. Первый —толстяк невысокого роста со складками кожи под подбородком, одетый в треснувшее под мышками пальто; второй, — высокий, худющий, зябко кутающийся в кожаный плащ и весь такой … заостренный: острый нос, острый подбородок, остро поблескивающие глаза. И, самое главное, на лбах и у того, и у другого точно такой же, как у женщины, шрам.
Собаки захлебывались лаем. Я посмотрел на Марину —она как будто не была напугана. На всякий случай, я сунул руку в карман, где лежал пистолет.
— Мы из Пустоши, — сказала Марина, вылезая из саней. — Заблудились.
— Из Пустоши? — присвистнул толстяк. — Далеко же вас занесло.
— Где мы?
— В самом центре РТК.
— Центр Третьего кольца? — изумилась Марина. — Не может быть!
Ее возглас остался без внимания.
— Вас повезло, что вы встретили нас, — сказала женщина, переминаясь с ноги на ногу. — В такую бурю немудрено попасть в Черемушки, или, того хуже, в Битцу.
— А что там, в Черемушках и Битце? — подал я голос.
— Когда узнаешь, будет поздно, — сверкнув глазами, произнесла женщина. — Там бесчинствует банда мародеров Шевченко.
Я взглянул на Марину. Та кивнула и сказала:
— Шевченко уже не в Битце, он подвизался в РВК.
— Вот как? — равнодушно сказала Серая. Помолчала.
— Меня зовут Серая. Это —мои братья. Брат…
— Брат Устин, — встрял толстяк и, смутившись, покраснел.
— И брат Ярослав.
Длинный едва заметно склонил голову.
— Что это значит, — братья? — спросил я.
— Мы братья по вере, — взгляд Серой стал жестким. — Мы —цоисты.
Вот значит, почему у них на лбах буква «ц»!
— Цоисты? — удивилась Марина. — Не слыхала…
— Очень жаль. Если бы все стали цоистами, под солнцем воцарился бы Он.
— Кто —он?
— Бог, разумеется.
— Пора, сестра, — кашлянул длинный, поглядывая на небо.
— Да, — кивнула Серая и обратилась к нам. — Я предлагаю переждать бурю у нас. Будьте гостями детей великого Цоя.