Теплая птица: Постапокалипсис нашего времени
Шрифт:
Но для чего ее привели на плац? Смутно различая контуры обряда, я надеялся, что предчувствие обманет меня. Не обмануло.
В руке отца Никодима появился самурайский меч (не тот ли, которым был убит Борис?).
Женщина задергалась в путах, расширенными глазами глядя на приближающегося главу ОСОБи. Она не проронила ни слова —такая стойкая или эти ублюдки заблаговременно вырезали ей язык?
Под одобрительные крики стрелков отец Никодим вонзил меч в грудь жертве.
— Ахмат, подойди.
Я приблизился. Женщина была уже мертва,
— Видишь мой меч, — громко сказал отец Никодим, обращаясь не столько ко мне, сколько к стрелкам. — Это пробочка. Вынуть пробочку —польется вино.
Вино? Что нужно от меня этому сумасшедшему?
К нам подошел офицер. Ухмыльнувшись, он подмигнул мне, одновременно протягивая отцу Никодиму жестяную кружку.
Глава ОСОБи взял кружку и резко вырвал меч из груди женщины. Кровь хлынула из отверстия тонкой дымящейся струей. Отец Никодим поспешил подставить кружку под струю. Звук —точь-в-точь, как если наливаешь себе воды. Кровь лилась недолго, но ее хватило, чтобы наполнить кружку.
— Уберите.
Бойцы поволокли труп женщины прочь. Отец Никодим повернулся ко мне.
— Властью Лорд-мэра ты, стрелок Ахмат, наделяешься…
Он окунул палец в кровь и провел им по моему лицу —ото лба до подбородка, сверху —вниз.
— Правами и обязанностями конунга Армии Московской Резервации…
Снова —палец в кровь. Поперек щек, по носу, от уха до уха… У меня не было возможности посмотреть в зеркало, но, судя по всему, на моем лице после манипуляций отца Никодима вспыхнул кровавый крест…
— Верно служи Лорд-мэру, конунг.
— Служу Лорд-мэру! — отозвался я.
— Пей.
Отец Никодим протянул мне кружку. Едва теплая. Пить человеческую кровь? В Джунглях я много раз слышал о каннибалах и всегда содрогался от омерзения… Что делать, черт подери? Выплеснуть содержимое кружки в рожу «попугая» —и бежать.
Я представил: тысяча стволов нацеливается на бегущего человека и начиняет его свинцом. Некрасивое зрелище, но не оно образумило меня. Я, как и прежде, вспомнил Христо, вспомнил Марину, вспомнил Снегиря. Как там выразился отец Никодим —«польется вино»?
Это было отвращение, это была тошнота. Я пил отвращение и тошноту. Вкус крови…
Сдерживая позыв на рвоту, я протянул главе ОСОБи пустую кружку.
— Ну, ты даешь, — удивленно проговорил тот. — Достаточно было сделать небольшой глоток…
Что ж ты раньше не сказал, гнида?
Ни на кого не глядя, я вытер губы рукавом —на рукаве остался широкий черный след. Шеренги стрелков стали редеть: представление закончилось. В воздухе замельтешили крупные снежинки.
— Конунг, — отец Никодим хлопнул меня по плечу. — Теперь —к Рустаму. Надо отпраздновать твое провозглашение. Тушенки пожрем.
Слово «тушенка» прорвало плотину. Перегнувшись в три погибели, я блевал. Блевал долго и мучительно, гораздо мучительнее, чем при отравлении зеленкой. Лишь после того,
— Полегчало? — заботливо осведомился глава ОСОБи.
— Угу.
— Ну что ж, тогда едем.
На плацу, кроме меня, отца Никодима и двух особистов не было уже ни души. Стрелки разбрелись по теплым баракам —есть тварку, пить зеленку и, конечно, трепаться по поводу сегодняшнего провозглашения. Пусть треплются, говножуи.
В машине было тихо. Отец Никодим достал из кармана янтарные четки и задумчиво перебирал их, глядя на проплывающую за окном Вторую Военную Базу.
Взглянул на меня, щелкнул четками и, подбросив их на ладони, спрятал обратно в карман.
— Ахмат, давно хотел спросить у вашего брата, каково это —быть конунгом?
— Ваш крест, ведь вы знаете, что я лишь двадцать минут, как конунг.
— Да я не об этом, — досадливо отмахнулся отец Никодим. — Что ты чувствуешь? Эйфорию, мандраж?
Что я чувствую? Чувствую, что по уши в дерьме —вот что чувствую.
— Пожалуй, эйфорию. Легкую.
Отец Никодим засмеялся.
— Легкая эйфория —это прекрасно. Это что-то из чувственного арсенала бывших… Ты ведь знаешь о существовании бывших, Ахмат?
Странный, если не глупый, вопрос. Как можно не знать о бывших, если все кругом говорит о них?
— Знаю, ваш крест.
— Так вот, — глава ОСОБи потянулся, достав длинными ногами чуть ли не до спины шофера. — Я в свое время весьма увлекался бывшими, их, так сказать, культурой. Ты не поверишь, но легкой эйфории в этой культуре уделялось значительное место. Впрочем, бывшие предпочитали использовать термин «любовь»… Выходит, ты чувствуешь любовь, Ахмат.
Сидящий, как истукан, особист вдруг прыснул со смеху. Спина шофера пришла в движение. Отец Никодим, скаля зубы, хлопнул меня по плечу:
— Ну и рожа у тебя —камень! Ведь это шутка, Ахмат, всего лишь шутка. Я засмеялся через силу. Шутка?! Мне почудилось, что глава ОСОБи знает про меня и Марину…
— Ты спрашиваешь, куда мы едем? — вспомнил отец Никодим. — А мы уже приехали…
Перед нами —одноэтажное здание из серого кирпича с шиферной крышей и заколоченными окнами.
Внутри пахло табаком и зеленкой. За грубо сколоченными столами —люди. Шум жующих челюстей, стук кружек о дерево, разговоры, крики, смех. На нас —ноль внимания. По бетонным ступенькам мы спустились на заплеванный пол.
Только сейчас нас, наконец, заметили. Крики и смех смолкли. Глаза, глаза, глаза… Как я не плавлюсь под этими взглядами?
— Отец здесь, — словно шелест осенних листьев.
— Рустам! — крикнул особист из свиты отца Никодима.
Откуда-то (словно из-под бетонного пола) вынырнул желтолицый верткий мужичок с голым торсом: невысокий и костлявый. Он благоговейно склонился перед главой ОСОБи.
— Прошю, ваш крест. Столик свободна.
Рустам поспешил стереть со стола расплывшуюся лужу зеленки.