Теплые штаны для вашей мами (сборник)
Шрифт:
– Это было лестно?
– Это было странно.
Вступить в Союз писателей СССР, то есть стать писателем патентованным, проштемпелеванным, в те времена было не легче, чем стать членом масонской ложи. Это был магический круг, переступить который следовало как-то хитро, чуть ли не заклинания творя: членом Союза мог стать автор двух изданных книг; с другой стороны, издать книгу мог только член Союза… Это был нормальный бред советской жизни, одно из его проявлений. Помнится, замечательный поэт Вадим Левин рассказывал о своих многолетних мытарствах на этом поприще. Не кто-нибудь, а Борис Заходер пытался протолкнуть его в Союз писателей, провести сквозь Сциллу и Харибду приемной комиссии. Ничего не помогало. Однажды Заходер пробормотал:
– Может, придется Михалкова просить…
Вадим Левин осторожно спросил:
– Борис Владимирович… А разве Михалков – хороший человек?
Заходер
– Вадим, хорошие люди еще никогда никому не могли помочь…
Но я-то жила в благословенной «провинции у моря», где с благоговейным трепетом относились ко всему, что происходило в имперской столице. Мои публикации в столичном журнале наводили местных писательских бонз на мысль о неких моих возможных связях там (!)… Словом, судьба продолжала выписывать затейливые узоры, как пьяный на велосипеде, и я въехала в Союз писателей на жеребячьем энтузиазме доверчивой юности.
В то время я еще «не изрослась», как говаривала моя бабушка, «из своих идиотских штук». И когда приезжала в официальную и холодную, во всех смыслах – в отличие от Ташкента, – Москву, частенько провоцировала разные забавные и острые ситуации. Например, мне доставляло удовольствие разыгрывать вахтеров ЦДЛ – Центрального дома литераторов.
Картинка по теме:
В те годы – не то что сегодня – это было весьма солидное заведение, цитадель советских писателей, трубадуров советской идеологии. Войти в особняк – бывший дворец князей Олсуфьевых, с баром, буфетом и великолепным рестораном в знаменитом Дубовом зале, возможно было только по билету Союза писателей. Так что бабки, вахтеры в ЦДЛ, были отлично натасканы и с успехом могли служить сторожевыми псами на колымской зоне.
А я, повторяю, щуплой была, совсем несерьезной особой, на вид подросткового возраста. И вот, с восторженной физиономией провинциала я устремлялась мимо дежурной бабки в фойе заветного особняка…
Сразу же – как выстрел в спину – несся вопль:
– Сто-о-ой!!! Ку-у-уда?!
Я послушно сдавала назад, робко подходила к бабкиному столу на входе.
– Эт куда, интересно знать, ты так резво несесся, а?!
– Покушать… – докладывала я доверчиво. Я неплохая актриса. – Тут ведь… э-э-э… есть буфет, мне сказали?..
– Тут все есть! – отвечала всемогущая бабка с ядовитой улыбочкой. – Только не для тебя.
– Э-э-э… почему? – искренне удивлялась я.
– Да потому, что билет надо иметь, билет, ясно?
– Проездной? – уточняла я, кротко и даже преданно глядя в бульдожью ее личность.
– Ка-а-кой проездной, хосподи?! От бестолочь, а! Билет! Союза! Писателей! Поняла?! Так… давай, пошла отсюдова! Давай-давай, времени на тебя нету!
– А… так вы, может, имеете в виду… – тут я принималась суетливо и подробно обхлопывать свои карманы. Проходила минута… две… Я доставала и роняла на пол платочек, кошелек, троллейбусные талоны. Бабка наливалась свекольным соком. По сути дела, это была неплохая цирковая реприза. Когда, как мне казалось, пауза достигала кульминации, я наконец извлекала из заднего кармана джинсов заветный красный билет.
– Может, этот? – подобострастно спрашивала я.
Бабка бросалась коршуном на билет, так как ясно же, что это не мой. Наверняка какой-нибудь бородатый «член» выдал свой билет очередной шлюшке – попользоваться…
Это, знаете, был высокий момент – когда старуха раскрывала красную книжечку в предвкушении аппетитного скандала. И упиралась в мою фотографию. Подлинный катарсис. Шекспир! Шиллер! «Кольцо Нибелунгов»… До сих пор я с удовольствием вспоминаю эти немо жующие
– Да ведь так можно и до удара женщину довести!
– Можно. Я и сейчас никогда не упускаю случая поставить на место хама… Это моя охота.
Так вот, единственный раз меня пропустили в ЦДЛ без проверки. Это случилось в день знакомства с моим будущим мужем, Борисом. Узнав, что у этого симпатичного, хотя и бомжеватого на вид художника сегодня день рождения, я пригласила его посидеть в ресторане ЦДЛ. Вот тогда нас пропустили не глядя – дело в том, что у Бориса, с его благородной лысиной и окладистой бородой, уже в то время была внешность классика. А то, что пальтецо худое… так, может, свое пропил… С классиками здесь всякое бывало. Вахтерша ни на мгновение не усомнилась в наличии у него заветного писательского билета. Почтительно кивнула… Ну а я уж бочком протырилась. Мало ли кого классики могли с собой привести из женского полу…
Между прочим, мы до сих пор вспоминаем, что за 12 рублей наелись в тот день в ресторане знаменитого Дубового зала ну просто от пуза! А вокруг сидели – это был особый урожай – сплошные знаменитости. Я наклонилась через стол и сказала Борису:
– Обратите внимание: за столом направо сидят такой-то, такой-то и такая-то. А за столом налево сразу пять звезд, как на хорошем коньяке: такая-то, такая-то и такой-такой-такой…
Художник послушно повертел головой, взглянул на меня своими блестящими карими глазами и сказал с мягким украинским выговором:
– А по-моему, мы с вами здесь самые симпатичные люди.
И за эти его слова я вышла за него замуж. И перебралась в Москву.
– И все эти годы продолжали печататься в «Юности»?
– До определенного срока. Наша идиллия с «Юностью» продолжалась до тех пор, пока я не стала писать приличные вещи. Как только я задумалась над смыслом некоторых исторических событий и жизни вообще… меня, как и положено, перестали печатать. Лучшее из того, что на то время я написала, – роман «На Верхней Масловке» и повесть «Двойная фамилия» – в редакции отвергли. И я, в сущности, понимаю почему. Я перестала быть милой остроумной девочкой из Ташкента, со своей милой уютной «семейной темой». Выяснилось, что меня абсолютно не интересуют комсомольская героика и прочая советская мура. Антикомсомольская героика меня, надо сказать, тоже не интересовала никогда.
Я всегда с ужасом смотрела на диссидентов всех мастей, понимая, что это оборотная сторона медали. Помните, у Довлатова, кажется:
– Он же коммунист!
– Вы ошибаетесь, он антикоммунист!
– Это одно и то же! – (цитирую по памяти).
Я как-то всегда остро чувствовала, что это «одно и то же» – в том смысле, что и для поддержки режима и для сопротивления ему нужен определенный к нему интерес. Такой специальный общественный темперамент, заставляющий человека непрерывно жаждать борьбы – за что-то или против чего-то. А у меня весь темперамент уходил на саму жизнь, потому что ничего интереснее ее на свете нет.
Кстати, уже переехав в Израиль, я много раз наблюдала этих замечательных людей, пострадавших от советской власти, посидевших в тюрьмах, в «отказе», выкинутых из Союза в одночасье, то есть в 24 часа… Все они по прибытии на историческую родину немедленно включались в борьбу – неважно против кого и чего. Те, кто сидел за преподавание иврита и еврейской истории, бросались создавать здесь «русские партии» и бороться за права «русских». Я не иронизирую. Повторяю – это разновидность человеческого темперамента, наличие в характере протестной компоненты.
Писатель Владимир Порудоминский рассказывал, что его соседка по коммуналке, старая, пропитая и прокуренная зэчка с внешностью старухи Изергиль, не раз повторяла: «Каждый советский человек должен отсидеть минимум шесть лет, чтобы стать ближе к народу!»
Ее сожитель, алкоголик Петя – он был чуть умнее ее, – возражал: «Маня, двух достаточно!»
Знаменитый «угонщик самолета» Эдуард Куз-нецов рассказывал мне об одном политическом, который необычайно мужественно держался на допросах и на суде: никого не сдал, ничего не подписал…
На этапе блатные украли у него тапочки. Он боролся пять лет – писал во все инстанции, устраивал голодовки. Наконец тапочки ему вернули… Когда закончился срок, он вышел на свободу и стал терроризировать жену. Стойкий мужественный человек, он был невыносим с близкими: скандалил, высоким голосом к чему-то призывал, обвинял в чем-то. Его характер был безнадежно деформирован: многие годы своей жизни этот человек положил на выколачивание тапочек.
– И все же от высокого общественного хочется вернуться к приземленному, материальному: а на что, извините, существовал в те годы литератор? Картошку-огурцы на что покупал?