Теплые штаны для вашей мами (сборник)

Рубина Дина Ильинична

– Выходит, своего читателя Вы знаете в лицо? Вы общаетесь с читателями непосредственно, лично, заинтересованно. Это утомляет?

– Непростой вопрос. С одной стороны – попробуйте-ка подписать в антракте и после выступления книг двести – это когда с тебя пот ручьем бежит (выступаешь ведь под софитами) и чувствуешь себя выжатой как лимон, да подписать надо не абы как, не просто – размашистая подпись; надо так подписать, чтобы человеку стало ясно: он особо отмечен. Помните, как Маргарита на балу у Сатаны принимала гостей?

Вот и сижу на сцене и каждому надписываю: «Милой Ольге Николаевне»… «Симпатичному Сэму Бершадскому»… «Тете Наташеньке в день рождения»… – знаете, как гравер в будочке. Что ему велят, то и нацарапает.

С другой стороны, эти внимание и любовь, конечно, трогают до слез.

Часто во время выступления такие записки приходят, что хотя бы на минутку становится ясно: нет, вся я не умру.

– А какую-нибудь особо трогательную помните?

– Да вот однажды в Москве, в Доме литераторов, мне передали записку: «Дина Ильинична! Если б вы знали, как вас любят в Московском зоопарке!»

Разве это не счастье?

К тому же на сайт мне многие пишут. Я, конечно, не в состоянии отвечать всем, но иногда отвечаю – на особо интересные письма. Или если чувствую, что человеку плохо, что ему просто необходим мой ответ. Мой читатель (я имею в виду не того, кто случайно пролистал пару страниц, а того, кто, прочитав одну мою книгу, ищет потом другую) – это человек, взыскательный к миру, который его окружает; к качеству юмора, умению видеть и показать деталь, случай, характер… Словом, человек, не чуждый игре в самом широком смысле этого слова.

Хотя в таких вот поездках встречается еще одна категория читателей – это писатели. Не собратья по цеху, а просто пишущие по тем или иным причинам люди. Пенсионеры с воспоминаниями «Моя жизнь и работа на Харьковском тракторном», дамы в возрасте мадам Грицацуевой с нежными элегиями, посвященными очередному великому комбинатору, местные классики, убежденные, что я знаю, «на какие рычаги надавить там, в Москве», чтобы издательство ЭКСМО в срочном порядке издало книгу стихов «И встает любовь!»… Причем все они совершенно уверены, что я обязана помнить и их, и их рукописи.

А ведь еще мало кто знает о моем врожденном пороке: я не узнаю лиц. Вернее, не совмещаю имени человека с его внешностью. Когда, бывает, случайно сталкиваюсь на улице с собственным мужем, первая моя мысль: «Я этого парня где-то видела». Нет, конечно, если прихожу домой и он открывает мне дверь, я понимаю, что у нас более близкие отношения.

Однажды – не помню где – я вычитала, что таким же недостатком страдал американский дирижер Томас Бичем. Выкручивался он примерно как и я: если после концерта к нему подходил некто и спрашивал: «Маэстро, вы меня помните?» – Бичем, улыбаясь, отвечал: «Да-да, конечно! Как поживает ваш папа? Чем он занят?»

Это действовало безотказно до тех пор, пока после одного концерта к нему не подошла молодая особа и спросила: «Маэстро, вы меня помните?»

Бичем привычно воскликнул: «О, да-да, конечно! Как поживает ваш папа? Чем он занят?»

Молодая особа несколько смутилась и проговорила: «Спасибо, у папы все в порядке. Он по-прежнему остается королем Англии».

У меня, можете вообразить, тоже случаются по этому поводу грандиозные, позорные «накладки». Но как человеку скажешь: не помню ни тебя, ни этого города, ни дурацкой рукописи, которую ты мне подсунул?.. Нет, я слишком трепетно отношусь к процессу заполнения листа бумаги буквами и словами. Вот и кручусь, как карась на сковороде.

Картинка по теме:

Мой третий приезд в Детройт. Публика там неизменно собирается симпатичная, отзывчивая, легко реагирующая на шутку.

Последние минуты перед началом выступления. Я стою за столом (никогда не выступаю сидя), перебираю в папке какие-то листки, делаю на них какие-то пометки. Жду, когда все усядутся.

В такие минуты ко мне обычно не подходят, не хотят отвлекать.

Но тут вижу: по проходу между рядами твердой целеустремленной походкой прямо на меня идет сухопарый старичок.

– Вы хотите сказать, что не узнаете меня? – шагов за пять кричит он, так как в зале еще стоит шум. Подходит, пожимает руку.

– Нет, почему же, – вежливо и приветливо (выучка!) отвечаю

я, – конечно, я вас узнала.

– И прочитали рассказ, который я вам дал?

(В прошлый раз я выступала в Детройте три года назад.)

– Конечно, – глядя на старичка прозрачными глазами «голубого воришки», отвечаю я. Мне надо, чтобы он немедленно сгинул.

– Прочитала. Хороший рассказ.

– Могла бы и позвонить! – говорит он.

Это «красная черта», после которой сам бог велел отправить старого наглеца в свободное плавание. Но перед выступлением я не позволяю сбить себя с панталыку, да и неловко грубить пожилому человеку.

– Я звонила, – невозмутимо-приветливо отвечаю я. – Но у вас было занято.

– А я вот отлично помню прошлый ваш приезд – у меня прекрасная память! Вы стояли там, в углу, курили…

– Я не курю… – Плохо то, что я все же начинаю раздражаться.

– Вы мне рассказываете! У меня память как компьютер! Я помню все даты и кто что когда сказал и сделал. Помню как на снимке: вы стояли вот так, прислонились к косяку и курили.

– Вынуждена вас огорчить, – твердо говорю я. – У меня с юности астма, и я не знаю, с какого конца и в какое отверстие вставляют сигарету.

Он несколько мгновений смотрит на меня яркими глазами табачного цвета. Публика между тем уже заняла места, и от дверей к нам направляется встревоженный организатор вечера, который, по всей видимости, знаком со старичком.

И тогда, прежде чем ретироваться, неугомонный любитель справедливости поднимает палец и торжествующе говорит:

– Значит, в тот вечер вы решили расслабиться!

– Вероятно, при всей нагрузке в таких поездках Вы все же черпаете и сюжеты, и типажи, и пейзажи?.. Ничто не пропадает?

– У рачительного хозяина колосок с телеги не упадет. На днях мне приятельница рассказывала про дочь: та в армии; каждую неделю, как положено, приезжает на субботу домой, потом возвращается на свою базу, где служит. По-русски говорит неплохо, а вот пишет крупными печатными буквами, как ребенок.

– Вчера прихожу домой, – рассказывает приятельница, – а на дверях записка большими кривыми буквами: «Ушла на базу» – как на пивном ларьке где-нибудь в Урюпинске.

Ну, как не подобрать такой вот колосок здешней жизни?

И в зарубежье то же: те картинки чужеземного бытия, что встречаются в моих книгах, все подсмотрены. Придумать их нельзя – ведь это не моя, полностью обжитая, вдоль и поперек исхоженная жизнь, которую я могу и сочинять, и выворачивать ее и так и сяк, придумывая героев, присобачивая детали, какие вздумается. Это чужеземная жизнь, в которой нужен и гид, и путеводитель; которую постоянно хочешь «пощупать собственной рукой», дабы убедиться, что она существует.

– Ваш последний роман «Почерк Леонардо» во многом построен именно на материале «чужеземной жизни», тщательно прописанной. Читаешь и веришь – автор сам видел и этот пароходик на Рейне, и виноградники, и шпили башен немецкого городка… Но виноградники и шпили башен можно подсмотреть где угодно. А вот сам сюжет… Откуда, вернее, «с чего начинается родина» любого романа?

– На этот вопрос каждый литератор ответит вам по-своему. Судьбы книг очень похожи на человеческие судьбы. И зарождение книги очень напоминает зарождение человеческой жизни. Крошечная клетка, из которой вырастает целый мир. Бывает так, что вдруг видишь какое-то лицо, которое тебя потом мучает, требует воплощения… А бывает, что весь роман со всеми своими героями обрушивается на тебя некой определенной интонацией. Если вы заговорили о «Почерке Леонардо» – то этот роман зародился как раз на чужбине.