Теплый Благовест
Шрифт:
Там-то она там, да вот иду-иду, а лугов не видать. Я неизвестно сколько времени шагаю, от усталости спотыкаюсь даже, а конца леса все нет. А если чему и близок конец, так это тусклому, короткому денечку и моей отваге мимолетной.
Сумерки заполняют путевую просеку прямо на глазах. Лохматые елки сливаются в одну угрюмую массу. Мысли мои все
Лишь соображаю потом: была это всего-навсего лесная курица-тетеря, я ее сшугнул с ночёвки.
Но тут и лес кончился как-то враз. И стою я, держусь за сердчишко, отдышиваюсь, да и опять без радости. В лугах моя дорога-прямушка — уже не прямушка. Рассыпается она по скошенной луговине на отдельные, еле заметные колесные следы, и во мгле все быстрее чернеющей ночи, куда ведет каждый след, не видно.
Побрел я ходом первым — уперся в громоздкие стога, за ними колея пропала совсем.
Двинулся ходом другим — угодил в низину-мочажину, начерпал полные сапоги, а дальше опять, куда ни ткнусь, островерхие кл'aди сена.
Плутал так впотьмах, плутал, уселся под черный стог, воду из сапогов вылил, горько думаю: «Что делать?»
Думал долго, да лишь озяб. Более того, в сумрачном, в стылом воздухе начали пролетывать, хлестать по озяблому лицу белые, снеговые крупинки, и, в поисках хоть какого-нито укрытия, поплелся я вкруг стога.
И чуть за него завернул, чуть только голову поднял, так и вскричал криком:
— Деревня! Моя деревенька! Огонечки!
Как я их раньше-то, кружась меж стогов, проморгал — не знаю, но теперь сквозь туманную мглу ночных лугов так туда и ринулся.
Но вот бегу к огонькам, бегу, а они — гаснут… В деревнях ведь встают рано, да рано и спать ложатся, и я что есть сил мчусь, падаю, встаю, огоньки тревожно считаю: «Было семь, стало четыре… Было три, стало два… А вот и остался один-единственный… Миленький,
Рвусь я вперед, шлепаю, бурлю по лужам, а последний, один одинешенький огонек протягивает и протягивает мне золотистую, спасительную ниточку. И вот я на высоком, на твердом месте, на широко наезженной, даже в ночи приметной колее. Передо мною знакомый деревенский проулок, а огонек тот горит на окошке у моей бабушки родной.
Ввалился я к ней в избу из сил самых последних, на мне лица нет и сухой нитки нет. Бабушка ахает суетится, переодевает меня в чистое, в теплое, спешит наладить самовар и все руками всплескивает:
— Ну зачем тебя мимо доброй-то дороги понесло?
Я сам тут плечами недоуменно жму, конфузно ежусь:
— Хотел к тебе, бабушка, проскочить попрямей да как можно поскорей…
Бабушка так тут и толканула меня в лоб ладошкой:
— Глупый! Где скоро, там не споро! А напрямую одни вороны летают, да вот дома не ночуют! Не ночевать дома, бедовать бы и тебе, не вспомни я про твои каникулы, не подскажи мне сердце выставить на окошко лампу, свет…
И бабушка опять было хотела не то подшлепнуть меня, не то погладить. Но я ее руку — большую, темную, от работы огрубелую, а для меня-то все равно ласковую — своею рукою перенял, холодной щекой к ней прижался, шепчу благодарно:
— Спасибо, бабушка! Спасибо!
И бабушка говорит уже тихо:
— Что «спасибо»? Не в «спасибе» дело… А в том, чтоб не лез ты в воду, не вызнав броду! Ведь путей-то всяких у тебя еще будет и будет, но огоньков светлых я тебе, дурашка, повсюду выставить — не смогу…