Теранезия
Шрифт:
Когда он впервые появился на острове и незнакомые звуки будили его ночью, Прабир плакал, пока не приходил отец и укачивал его. Так продолжалось неделями, хотя последние несколько ночей он плакал уже по привычке, а не из страха. В конце концов одного лишь знания, что отец придет, если понадобиться, стало достаточно; Прабир решил больше не испытывать его, только ради того, чтобы ощущать себя в безопасности.
Но теперь он был слишком взрослым, чтобы звать Па. Он должен найти другой способ позаботиться о себе.
Прабир выскользнул из гамака и подошел к входной двери-ширме. Домик бабочек находился прямо напротив, серый и нечеткий в тени. Он знал, что дверь должна быть закрыта на засов, чтобы внутрь не забрались животные, но не заперта на ключ.
Под коленками выступил холодный пот. Прабир смочил пальцы и понюхал их — запах репеллента стал настолько привычным, что он едва его замечал. Но он сомневался, что кому-то из близких этот запах покажется настолько резким, что пару капель смогут его выдать. Он выскользнул наружу через слегка приоткрытую дверь и направился через кампунг, тихо ступая босыми ногами по хорошо утрамбованному грунту. Он решил действовать до того, как передумает. Добравшись до домика бабочек, он не колебался, и открыл задвижку одним плавным движением. Но едва он начал тихонько толкать дверь вся панель из стекловолокна предупреждающе заскрипела, вибрируя все сильнее, оттого что нижняя часть цеплялась за пол. Прабир вообще-то знал, как избавиться от скрипа — дверь в кухню издавала такой же шум — но замер на несколько ударов сердца, прислушиваясь к звукам, доносящимся из домика родителей. Затем решительно потянул дверь. Панель отогнулась достаточно, чтобы появился достаточный зазор, и ничто больше не нарушало тишину, кроме легкого дыхания ветерка.
Прабир видел большую часть внутреннего помещения домика при дневном свете через окно, но не старался запомнить его планировку. Он стоял в проеме двери, оценивая, насколько хорошо адаптируются глаза. Где-либо еще такого и не понадобилось бы — он смог бы пройти с закрытыми глазами. «Это мой остров», прошептал Прабир. «Вы не имеете права запрещать мне входить» Еще только произнося эти слова, он уже знал, что они несправедливы — он никогда не возмущался из-за запрета на вход в домик бабочек — но уже не мог избавиться от случайно пришедшей в голову отговорки.
Перед куском пола с метр или около того, серого в свете звезд, было что-то, в чем угадывалась его собственная тень, неузнаваемо слабая и расплывчатая. Темнота впереди оставалась непроницаемой. Включать свет было бы безумием — на окнах не было ни ставен, ни жалюзи — весь кампунг оказался бы освещенным. С таким же успехом можно было посветить факелом в лицо отцу.
Он сделал шаг внутрь. Двигаться на ощупь с распростертыми объятиями означало отправить все стеклянную посуду на пол, поэтому он медленно вытянул руку недалеко перед собой, подняв ее чуть выше пояса. Он медленно двигался вперед, по ощущениям — около минуты, прежде чем пальцы натолкнулись на покрытую пластиком плиту ДСП. Из такого же материала была сделана вся фурнитура: его письменный стол и стол, за которыми они ели. Если только он не сбился с направления, то это был лабораторный стол, протянувшийся в длину через весь домик, почти деля его пополам. Прабир глянул через плечо: вроде бы он шел прямо, не сворачивая. Понадобилось некоторое время, чтобы исчезло серое остаточное изображение двери, но после он все равно ничего не видел впереди. Он повернул налево и пошел вдоль стола, слегка скользя правой рукой по поверхности, а левую выставив вперед, чтобы не натолкнуться на препятствие.
Обойдя стул и кресло на колесиках, Прабир подошел к участку стола, освещенного звездным светом, падающим из окна. Он неуверенно провел правой рукой по слабо освещенному участку, только больше запутавшись в неясных тенях и нечетких поверхностях. Его рука коснулась изогнутого холодного металла. Микроскоп. Он почувствовал запах смазки на кремальере; это был особый, навевающий воспоминания, запах. Отец поддерживал его, стоящего на стуле, чтобы он мог дотянуться и заглянуть в микроскоп, еще в Калькутте. Показывая ему чешуйки на крыльях бабочки, сверкавшие, как маленькие изумрудные призмы. Желудок Прабира сжался так, что он почувствовал вкус кислоты, но это только
Прабир представил, как помещение выглядело днем через окно. Он увидел отца, склонившегося над микроскопом, и понял, где он сейчас находится и куда ему нужно идти дальше. Открыть клетку, полную взрослых особей, в темноте, значило напрашиваться на неприятности: вряд ли можно было ожидать, что удастся нащупать их туловища, при этом не разбудив, и даже, если ни одна не вылетит, то их крылья окажутся слегка повреждены. Личинки были покрыты острыми щетинками и выделяли коричневую, зловонную и вызывающую раздражение слизь. Он, вероятно, смог бы преодолеть отвращение — в конце концов, это были всего лишь гусеницы; совсем не то же самое, что засунуть руку в клетку со скорпионами — но он видел пятна от слизи, оставшиеся на руках отца. Было бы очень сложно объяснить такие же следы на своих руках случайностью.
Парой метров дальше вдоль стола он нашел то, что, как он надеялся, и было нужной ему клеткой. Он несколько раз легонько щелкнул по туго натянутой сетке, ожидая ответа. Ни нервного трепетания, ни сердитого шипения. Он приблизил лицо к сетке и вдохнул: сквозь запах металла пробились запахи живицы и листьев. Прабир как-то видел куколок в клетке, свисавших на тонких нитях с веточек: оранжево-черно-зеленые комки, поддерживаемые крупноячеистой шелковой сеткой — то, что отец называл «портупеей» — похожие на маленькие, деформированные, покрытые плесенью, сгнившие дыни, каждая в своей сетке. Личинки не плели кокон, который мог бы скрыть их метаморфозы, они проделывали их на виду, и это было не очень приятное зрелище. Но какой бы уродливой ни была мешанина их распадающихся частей, прикосновение к ним было даже в половину не так неприятно, как до начала процесса.
Прабир открыл клетку и протянул руку вовнутрь.
И тут же ее отдернул. Идиот. Нельзя было руководствоваться смутным воспоминанием о том, как выглядит клетка. Он должен начать снизу и двигаться наверх, чтобы не разорвать одну из поддерживающих нитей. И сейчас ему нужен был пот на пальцах, чтобы хватило одного прикосновения. Его руки и бока были покрыты каплями из-за ночной влажности; он смочил правую руку и засунул ее ладонью вверх на дно клетки. Затем начал ее медленно поднимать. Пустое пространство над дном клетки казалось никогда не закончится; он чувствовал, как ладонь высыхает, тогда как остальная кожа сочится нервными ручейками. Он попытался вспомнить, что отец рассказывал о цикле воспроизводства. Возможно, в клетке вообще нет куколок.
Когда рука была на уровне плеча, его запястье наконец-то коснулось чего-то.
Оно было прохладным и упругим. Одна из нитей.
Он отдернул руку. Та дрожала.
Еще один раз, решил он. Если не получиться, он уйдет.
Стоя рядом с клеткой и пытаясь вспомнить, куда именно он засовывал руку в первый раз, Прабир услышал неясное, незнакомое жужжание, доносящееся откуда-то снаружи домика. Он был озадачен: он знал звук каждой машины в кампунге, работали ли те нормально, гудели от перегрузки или их вообще заклинило. Если и было что-то неизвестное, то оно было здесь, внутри: какие-нибудь автоматические части лабораторного оборудования или насос холодильника, работавшие слишком тихо, чтобы их можно было услышать снаружи. Но источник звука находился не в домике, в этом он был уверен.
Это реактивный самолет. Летит ниже, чем обычно. А может быть нет; может ночной воздух имеет другие акустические свойства. Звук был настолько тихим, что никогда не разбудил бы его. Прабир вообще не мог быть уверен, что такого раньше не случалось.
Он стоял в темноте, слушая, как приближается самолет. Если он летит ниже, то что это может значить? Если он побежит и разбудит родителей, никто не будет допытываться, чем он занимался посреди ночи. Ему достаточно будет сказать, что его разбудила боль в животе.