Терем-теремок(Юмористические рассказы)

Ардов Виктор Ефимович

Глаза у Леши заблестели. Машинально он дергался в такт бабе-яге. Затем его внимание привлекла тяпка. Он спросил о ней у матери.

— А это, Лешенька, тяпка, которой она убивает непослушных мальчиков. Ну, давай ножку, наденем скорее ботинок, а то баба-яга и нас убьет…

На лице Леши отразилось сомнение: может быть, интереснее подвергнуться убиению посредством тяпки, чем быть послушным мальчиком?..

Баба-яга, сочтя свою миссию выполненной, повернулась к двери. Леша капризно спросил:

— Пчму она не ходит на руках?

— Сейчас, Лешенька. Ну, баба-яга, походи на ручках, Леша просит.

Баба-яга

с заметным неудовольствием отошла от двери и, кряхтя, стала «на ручки». «Ножками» она при этом чуть не разбила зеркало. Шея бабы-яги налилась кровью. Из карманов со звоном выкатились три серебряные монеты и зажигалка.

Наблюдательный Леша заметил зажигалку.

— Смотри, — закричал он, — папина жажигалка! У бабы-яги — папина? Пчмуу?

— А это так… Это ей папа дал поносить. Она отдаст. Ну, баба-яга, уходи… Уходи, а то узнает!

Баба-яга не заставила себя упрашивать. Быстро встав на ноги, она скрылась. Леша был раздираем сомнениями:

— А жажигалка пчмууу?

— Не дай бог поймет, кто изображает бабу-ягу, — шептала Нина Антоновна. — Ну, что мы тогда будем делать?!

*

Через несколько месяцев после описанного случая с зажигалкой у бабы-яги я встретил Нину Антоновну на людной улице. Она внимательно изучала вывески магазинов.

— Не знаете ли, — обратилась она ко мне, — где можно достать немного пороха или динамита?

— А вам зачем?

— Когда Леша расшалится, мы ему говорим, что баба-яга взорвет дом, если он не будет слушаться. Ну, вот приходится делать небольшие взрывы… Пробовали, знаете, обходиться бенгальским огнем, да теперь уж это его не интересует. Привык, знаете ли… И стал требовать, чтобы что-нибудь взрывалось по-настоящему. Отцу обещали в одном месте несколько петард, но не наверное… Словом, без динамита нам не обойтись.

— Конечно! Куда уж там, без динамита-то, — вежливо согласился я. — Не такой это ребенок, чтобы его без динамита воспитывать…

Очевидно, воспитательный наркотик изживал себя, дойдя до максимального предела дозировки.

КИНОЗВЕЗДА

— Мне, значит, самой шестьдесят девятый годок пошел. Ну, оно и видать невооруженным глазом, что я не фифа какая-нибудь, которая себе зачешет из своих и посторонних волос эту прическу, как цельный улей, и бежит каждый вечер на танцпятачок плясать враскорячку… И можете себе представить, я вон в прошлом месяце поссорилась с моим стариком, с которым мы аккурат за две недели до этого отпраздновали золотую свадьбу. А из-за чего ссора началась? Вы не поверите, если я вам скажу: из-за ревности. Ага. Мой сумасшедший приревновал меня к одному кинорежиссеру…

Вышло дело, стало быть, вот так.

Утречком часов в десять я своему старику говорю: «Следи за картошкой аккуратно, чтобы не переварилась и не выкипела бы вода, а я схожу за хлебом».

После этого взяла я деньжат, сумочку взяла… Есть у меня хозяйственная сумочка. Сверху на ней кожзаменитель, он у нас дома третий год воняет, но не вывонялся еще. А внутри она — деревянная. Уголочки даже железные… Нет, крепенькая сумочка… Да-а… И потопала я в булочную, как каждое утро…

А у нашей булочной в тот день эти киношники, чтобы они все пропали пропадом, затеяли снимать положение, которое было в семнадцатом году при издыхании царизма. Вы понимаете? Они понаставили около нашей булочной очередь из своих полуартистов человек на двести. И крутят себе картину. Но я-то этого не знаю, правда? Мне на самом деле хлеб нужен! И я смотрю, как люди трутся вдоль стен, а сама соображаю: «Чего же это такое в булочную привезли, что такая прорва народу? Если я теперь стану честно в самый конец хвоста, то мне ничего не достанется: разберут же всё».

Тогда я, безусловно, начинаю втираться поближе к магазину. Ну, сноровка к очередям у меня кое-какая есть… И тем более я не вижу, что меня снимают на пленку… Значит, я где в очередь штопором вотрусь, где плечом нажму, кого сумочкой стукну — нет, легонько, конечно… Кому на ногу наступлю… А пока он баюкает наступленную ногу, шипит над нею, я — на его место. А тому, кто теперь передо мною, говорю:

— Я извиняюсь, это не вы уронили три рубля?

Человек кинется за этими тремями рублями, которых сроду там и не было, а я на его место стану и еще говорю тому, кто передо мною оказался теперь:

— Я извиняюсь, вас тут не стояло! Тут я одна была. А ну, подвинься!..

И так-то я скоро довинтилась почти до самой булочной. И спрашиваю там у тех, кто поближе:

— Граждане, а за чем черед? Что давать-то будут?

Смотрю, они мне не отвечают и даже как-то странно на меня глядят, будто я — психическая… Ну, я думаю, значит, что-нибудь уж такое-растакое привезли к нам в булочную, раз народ темнит это дело…

И вдруг из булочной выходит толстенный такой тип, — я ведь нашего заведующего, безусловно, хорошо знаю, — этот в три раза толще и бородища на нем — до самого живота, каких теперь и не бывает. И он заявляет громогласно:

— Попрошу расходиться: хлеба сегодня не будет!

Тут народ зашумел — все больше бабы, как водится, — кулаками стучат, визжат, воют… И принимаются даже его бить — заведующего. А он, чем бы уйти, только поворачивается под побои спиной и крякает…

А я, надо вам сказать, не могу равнодушно смотреть, если где потасовка. Меня за это четыре раза в товарищеском суде срамили и в народный суд тоже водили три раза. И штрафы я платила, и в стенгазету меня лепили это с фотографиями. Я как увидела, что они толстяка-то лупцуют, я, безусловно, сразу включилась в это мероприятие…

Только они его бьют по спине, а я зашла со стороны личности и ка-ак ахну сумкой, так у него полбороды сразу отвалилось. Правда, я в пылу тогда не обратила внимания, что борода привязная… А сдвинула сумку к плечу (чтобы ногти освободить) и давай ему корябать лицо.

Он как завизжит и обратно — в булочную. Не тут-то было! Я заняла позицию у самых дверей…

— Куда? — говорю. — А ну, бабы, наддайте ему еще!

Только смотрю — бабы эти, которые только что дрались, смеются теперь… И еще кто-то громовым голосом орет: