Тереза Ракен. Жерминаль
Шрифт:
Этьен вновь наполнил свою опустевшую фляжку. Постепенно им овладело опьянение, тяжелое опьянение голодного человека; его бледные губы кривились в злобной усмешке, обнажавшей оскал острых зубов. Вдруг он заметил, что Шаваль убежал, воспользовавшись суматохой. Этьен выругался, крикнул, сбежались люди, нашли и схватили беглеца — он спрятался вместе с Катрин за штабелями крепежного леса.
— Ах ты сволочь! Боишься, как бы тень на тебя не упала! — вопил Этьен. — Ведь ты сам в лесу кричал: "Пускай машинисты при насосах забастуют и остановят откачку воды!" Хочешь теперь нам напакостить?.. Ну нет, негодяй! Мы сейчас вернемся в Гастон-Мари, и ты сам сломаешь насос!
Он был пьян, он теперь подбивал товарищей сломать насос, который спас от разрушения несколько часов назад.
— В Гастон-Мари! В Гастон-Мари!
Раздался довольный рев, все ринулись на дорогу; Шаваля схватили за плечи, толкали, подгоняли, а он все требовал, чтобы его отпустили помыться.
— Уходи ты отсюда! — кричал Маэ дочери, когда она кинулась вслед за любовником.
Но теперь Катрин не отставала ни на секунду, только бросила на отца горящий взгляд и побежала дальше.
Полчище голодных людей вновь понеслось по равнине и, повернув вспять, помчалось по длинным, прямым дорогам, по ровным, широким пашням. Было четыре часа дня, солнце спускалось, и по замерзшей земле вытягивались тени бегущих людей, повторяя их яростные жесты.
Не доходя Монсу, опять свернули на Жуазельскую дорогу и, для сокращения пути, пошли не через Коровью развилку, а мимо ограды Пиолены. В это время супруги Грегуар отсутствовали: они решили навестить нотариуса, а затем отправиться на обед к Энбо, где должны были встретиться с дочерью. Усадьба, казалось, спала: дремала ее пустынная тополевая аллея, ее оголившийся огород и плодовый сад. Ничто не шевелилось в доме, в запертых окнах запотели изнутри стекла, — как видно, в комнатах было тепло; от этой глубокой тишины веяло уютом и благоденствием, чувствовалось, что в усадьбе патриархальные, мирные нравы, что владельцы ее спокойно спят, вкусно едят, наслаждаются своим счастьем благоразумных и состоятельных людей.
Не останавливаясь, забастовщики бросали мрачные взгляды на все, что виднелось за решетчатыми воротами усадьбы, и на глухие стены ограды, утыканные вверху острыми осколками бутылок. Опять раздались крики:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
В ответ послышался только лай собак, двух больших рыжеватых догов, вставая на задние лапы, они рвались с цепи, широко открывая пасть. За одним из окон с закрытыми решетчатыми ставнями притаились две служанки — кухарка Мелани и горничная Онорина, прибежавшие на этот крик; побледнев от страха, они глядели, как проходят мимо дома свирепые люди, и когда один-единственный брошенный камень разбил стекло в соседнем окне, обе упали на колени, решив, что пришел их смертный час. Это была шуточка Жанлена: он соорудил себе пращу из обрывка веревки и решил мимоходом "поздороваться" с Грегуарами. Запустив в окошко камнем, он опять принялся трубить в рожок; а вскоре толпа была уже далеко, и все слабее доносился крик:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Полчище все росло и росло. К шахте Гастон-Мари пришло более двух с половиной тысяч разъяренных голодных людей; они все перебили, переломали, смели на своем пути с дикой силой разбушевавшегося потока. Жандармы проехали здесь за час до этого и, введенные в заблуждение крестьянами, направились в сторону Сен-Тома, в спешке даже не оставив поста из нескольких человек для охраны шахты. Не прошло и четверти часа, как топки были вывернуты, потушены, вода из котлов выпущена, все строения захвачены и разгромлены. Но главное, разрушители рвались к насосу. Недостаточно было, что он остановился с последней струйкой иссякшего пара, — на него набросились как
— Ну, бей первым, — твердил Этьен, всовывая в руку Шаваля молоток. Бей! Ведь ты клятву давал вместе с другими.
Шаваль дрожал, пятился; в свалке молоток упал на землю; а тем временем другие, не дожидаясь его, принялись колотить по насосу железными брусьями и всем, что попадало под руку. Иные даже измочалили о него захваченные с собою дубинки. Слетали гайки, отваливались стальные и медные части, словно оторванные куски живого тела. Со всего размаху ударили ломом по чугунному корпусу — вырвалась вода, взлетела фонтаном, и насос захлебнулся, забулькал, словно в предсмертной икоте.
Все было кончено; обезумевшая толпа бросилась во двор, теснясь в проходе позади Этьена, не выпускавшего Шаваля из рук.
— Смерть предателю! В шахту его! В шахту!
Несчастный был бледен как полотно, бормотал что-то невнятное и с нелепым упорством все возвращался к своей назойливой мысли: твердил, что ему надо помыться.
— Постой, тебе немытым ходить неприятно? Пожалуйста, — вот тебе водица!
Во дворе была глубокая лужа — натекла вода из насоса. Сверху ее белой, толстой пленкой затянул лед; Шаваля толчками погнали к этой луже, разбили лед и заставили окунуть голову в обжигающую холодом воду.
— Окунай башку! — приказывала Горелая. — Окунай, проклятый! А не то мы сами тебя окунем. Так, так!.. А теперь попей водицы! Суй морду. Пей, как скотина пьет на водопое!
И он пил, стоя на четвереньках. Все смеялись жестоким смехом. Одна из женщин выдрала его за уши, другая набрала на дороге свежего конского навоза и бросила его Шавалю в лицо. Старая фуфайка клочьями свисала с его плеч. Он глядел вокруг диким взглядом, упирался, дергался, пытаясь вырваться и убежать.
Отец Катрин толкал его, мать оказалась в числе самых ярых гонительниц, — они сейчас поддались чувству давней ненависти к своему обидчику; и даже Мукетта, обычно остававшаяся в приятельских отношениях с бывшими своими любовниками, тут загорелась бешеной злобой, обзывала Шаваля слизняком, кричала, что надо снять с него штаны, посмотреть, остался ли он мужчиной.
Этьен оборвал ее:
— Ну, довольно. Нечего на него всем скопом набрасываться. Выходи, мерзавец, посчитаемся один на один! — И, сжимая кулаки, он впивался в Шаваля взглядом; глаза его горели яростью безумия, в пьяном мозгу возникла жажда убийства. — Ты готов? Подходи! Или тебе, или мне не жить. Дайте ему нож. Мой-то нож при мне.
Катрин, измученная, едва живая, в ужасе смотрела на обоих. Ей вспомнились откровенные слова Этьена, когда он рассказывал ей, что, стоит ему выпить два-три стаканчика, он делается сам не свой и его тянет тогда к ножу, хочется зарезать человека, — эта отрава сидит у него в крови по вине его родителей, закоренелых пьяниц. Внезапно Катрин бросилась к нему, маленькими своими руками надавала ему пощечин по одной, по другой щеке и, задыхаясь от негодования, крикнула:
— Подлец! Подлец! Подлец!.. Мало тебе измываться над ним? Ты еще задумал убить его, когда он на ногах не держится. — Повернувшись, она посмотрела на мать, на отца, потом окинула взглядом других. — Все вы подлецы! Подлецы! Убейте и меня вместе с ним! Только троньте его, я вам глаза выцарапаю. Ах, какие же вы подлые!
И она встала перед своим любовником, она взяла его под свою защиту, забыв побои, забыв, как она несчастна с ним; она восстала против всех, ибо считала, что принадлежит этому человеку, раз он первый овладел ею, и что для нее позорно сносить его унижение.