Тернистый путь
Шрифт:
Проснулся рано. На небе ни облачка. Мягко веет ветер, нежный, как шелк. Солнце взошло. Зеленая травка еле-еле виднеется, словно пушок на губе юноши. Я любуюсь Баяном, и кажется, все испытания, тяжелые невзгоды теперь навсегда остались далеко позади. Уставшие изможденные мускулы стали крепкими, как железо, и напрягаются под кожей, словно плетеный кнут. Кажется мне сегодня, что вся вселенная пребывает в радости.
Шагаю по склонам Баяна. Роскошные деревья зеленеют пушистыми бутонами. На самой вершине стоит высокая стройная сосна в зеленой шапке. Слышен запах распускающейся зелени. Прозрачный
Иду узенькой тропинкой по склону. В ушах у меня звучат мелодии. Их поют горы Баян. По ущельям между деревьями, извиваясь, бегут ручейки. Звонкое журчание, их стремительный бег напоминают шумные голоса резвящихся детей. На деревьях поют птицы, свистят, прыгают с ветки на ветку, гоняются одна за другой, словно дети играют в жмурки. С беспорядочным гомоном лесных птиц сливается голос степного жаворонка. Склоны, камни, журчащие ручейки, деревья, высоты и впадины Баяна — все поет, все сливается в радостном единстве…
Я шагаю. В полдень умылся у ручейка, напился воды, вынул из кармана лепешку, испеченную на кизячном угле, и, можно сказать, пообедал.
Отдохнув на солнцепеке, я снова тронулся в путь. Заглянул в два аула у подножья горы, тщательно расспросил, где аул моего нагашы.
В пору полуденной молитвы я прибыл в аул нагашы.
На восточной окраине аула женщина собирала сухой кизяк. Я расспросил, где дом моего нагашы.
Аул имел жалкий вид. Низенькие неприглядные лачуги. Во дворах грязно.
А вот и избенка моего нагашы. Возле нее, совершая омовение, готовился к молитве мой нагашы — Ильяс, сухощавый, рослый, седобородый старец.
— Ассалаумаликум, — поздоровался я.
— Аликум-салем, здравствуй, свет мой, — ответил он.
— Здоровы ли вы? — продолжал я.
Аксакал меня не узнал, спросил, кто я такой, откуда.
Прошло всего лишь четыре года, как мы виделись с Ильясом. В 1915 году он приезжал к нам в аул и гостил с неделю. Как раз в эти дни я приезжал из Омска на летние каникулы, и мы подолгу говорили с аксакалом о разных делах. Ильяс в молодости побывал в разных походах и рассказывал мне о своих приключениях, о событиях давно минувших дней.
Прошло всего лишь четыре года. И он меня не узнает!
— Не узнаете? — спросил я.
Он пристально поглядел на меня.
— Светик мой, память слабая… Не совсем узнаю… Мы отошли в сторонку, сели, не отрываясь, смотрим друг на друга.
— Значит, не узнаете? — продолжал я.
— Нет… не узнаю…
— Вы знавали когда-нибудь Сакена?
— Какого Сакена? — Он крайне удивился. — Сакена, сына Сейфуллы, что ли?
— Да…
— Знаю, а что?
— Я и есть тот самый Сакен…
Ильяс вздрогнул, глаза его расширились.
— Брось, светик мой! Не надо шутить со мною, я не ребенок…
«Неужели мое лицо изменилось до неузнаваемости?»— подумал я. Тюрьма оставила свой глубокий след на моем лице. Еще в Славгороде, случайно увидев себя в зеркале, я вздрогнул, испугался своего вида. На лице моем четко обозначились несколько глубоких морщин…
Но сейчас же я вспомнил, что дочь Жантемира в ауле, где я заночевал вчера, узнала меня по давней фотокарточке. А родной нагашы не узнает. И видел меня всего лишь четыре года тому
Я начал рассказывать своему нагашы все подробности того лета, когда он приезжал в наш аул, перечислил членов нашей семьи и насилу заставил аксакала поверить, что я все-таки Сакен.
Бедный мой нагашы, убедившись наконец, что это я, сразу заплакал.
— Голубчик мой, какое же горе пережил ты!?
— Только никому не говорите, кто я такой. Мое имя Дуйсемби… Скажите всем, что я сын племянника из Акмолинского уезда. Работал на заводе «Экибастуз». Теперь я заболел и возвращаюсь в свои родные края…
Обо всем договорившись, мы зашли в хибарку, разделенную длинной печкой на две половины. Внутри очень бедно. Сидят три старухи, две молодицы, два жигита, двое детей. Поздоровались. Ильяс представил им меня так, как мы условились. Через некоторое время посторонние ушли. Заперев дверь изнутри, оставшись наедине с домочадцами, Ильяс поведал им мою действительную биографию. Когда нагашы закончил свой рассказ, все плакали. С этого часа я прочно обосновался в этой семье…
В доме нагашы я прятался дней двенадцать. У соседа была домбра, я забавлялся ею и забавлял других. Зажили раны на ногах. Ильяс жил крайне бедно, имел истощенного сивого коня, тощего темно-серого вола, четыре-пять коз и одну дойную корову — вот и весь скот. Семья большая: старик со старухой, сын Ракиш, дочь Ильяса — вдова с тремя детьми. Домашняя утварь не стоила и десятка рублей, курносый черный чайник, залатанная узорчатая кошма, одно стеганое одеяло столетней давности, разломанный сундук. Чайные чашки скреплены проволокой. Очаг сложен кое-как. Сломанный жернов, треснувшее деревянное блюдо и тому подобный хлам. Лачуга построена из сырого самана, стены неровные.
Другой дом моего нагашы — дом его брата Жуниса — находится в ста верстах от Баяна на границе между Акмолинском и Каркаралинским уездами. Жунис и его старуха уже скончались. Единственный сын покойного — Мукай сейчас живет в ауле рода Каржас у родственников жены. Я не видел Мукая. По рассказам семьи Ильяса, живет он зажиточно, имеет десять коров, около двадцати овец и три-четыре лошади. Аул, где живет Мукам, лежит на пути в сторону Акмолинского уезда, и я обрадовался этому. Теперь мы с Ильясом решили заглянуть к Мукаю. Потом Ильяс проводит меня до моего аула во избежание неприятностей.
Начали готовиться к выезду. Сын Ильяса обошел весь аул, но не нашел подводы. Пришлось запрячь в телегу темно-серого вола. Взяли на дорогу лепешек, испеченных в золе, купили масла и вдвоем отправились в путь.
Если сядем оба на телегу, вол не тянет. Идем пешком. К вечеру остановились на ночлег у одного бедного казаха. Утром спозаранку тронулись дальше. Оставляя след на черноземной рыхлой почве Баян, мы пересекли посевные поля. По пути встретили семью кочующего казаха. На двух верблюдах навьючен домашний скарб. Едут трое мужчин и одна молодая женщина. Казах с черной бородой поздоровался с Ильясом, и неожиданно они начали крепко ругаться. Встречный казах требовал у Ильяса какой-то должок. Разгорался скандал. Вмешался я, но чернобородый не унимался. Подозвал еще двоих мужчин из своего каравана. Оказывается, они сторожили посевы одного богатого казаха из Баян-аульской станицы.