Терновая крепость

Фекете Иштван

— Там остров? — Дюла показал на лесистую возвышенность.

— Терновая крепость.

— Крепость?

— Когда-то там будто бы стояла настоящая крепость, но тогда это был остров. В те времена Балатон доходил туда, да ручьи нанесли ил в большой залив, и теперь вода обмелела, и все поросло камышом. Терновая крепость вряд ли попадала в руки врагов: ведь всякий, кто забирался в эти девственные заросли камыша, рад был унести ноги. Мне думается, в крепости укрывались здешние жители, бедный запуганный люд, а иногда и разбойники.

— Здорово!

— Знаешь,

я только несколько раз добирался до крепости, но уходил оттуда еле живой. Там густой терновник, колючки, ломонос и, наверно, три четверти мирового производства комаров. Мне так от них досталось, что тетя Нанчи с трудом меня узнала.

— Я привез мазь от комаров, — заметил наш друг Плотовщик в надежде, что дядя Иштван попадется на удочку. — Если намажусь, комары меня не тронут.

И дядя Иштван попался на удочку.

— Поговорим с Матулой. Он знает там каждую тростинку и в дружбе со всеми комарами. Правда, от Матулы так несет табачищем, что комар, посидев на нем, отравляется никотином и кусать уже не может.

— Дядя Иштван, а вы не ловите рыбу?

— Не задавай глупых вопросов! Я бездельничаю, только когда сплю. А встаю я на заре, часа в три, и вечером часто не ужинаю — прямо с ног валюсь от усталости. В нашем госхозе больше пяти тысяч хольдов земли, страшная ответственность. Но мне кажется, лучше тебе не ходить вокруг да около, а выложить ясно и прямо, чего ты хочешь, и тогда услышишь от меня, что тебе можно.

Дюла покраснел.

— Дядя Иштван, я все скажу. Мне хочется немного осмотреться, побывать…

— Около Терновой крепости?

— И там.

— В камышах?

— И там.

— Поудить рыбу?

— Да.

— Поохотиться?

— Ну…

Дядя Иштван в задумчивости устремил взгляд вдаль, а потом тяжело опустил руку на плечо Дюлы.

— Слушай внимательно, малыш. Я привез тебя сюда, чтобы ты окреп и насладился свободой. И я не ставлю тебе никаких преград, ведь у тебя хватит ума не лезть на рожон. Поэтому, если ты свернешь себе шею, твое дело: попадешь в беду, самому придется выпутываться, если поблизости никого не окажется. Выбирай себе занятия по силам и не скули, если порежешь палец или испортишь желудок. Все это твое личное дело. Я считаю: только так ты станешь самостоятельным и поймешь, что можно и чего нельзя. Сигары воровать, например, можно, но некрасиво.

— Дядя Иштван, мне казалось…

— Ну ладно, ладно! Не думай, будто я веду счет своим сигарам. Но я привык подмечать все: ведь иначе бы я не справился со своей работой в госхозе. Плохо бы шли дела, если бы я не видел, что лошадь захромала, плуг пашет недостаточно глубоко, овца чешется, потому что запаршивела, птицы собираются на свекольных грядках, потому что там завелись гусеницы, и у кого-нибудь из рабочих раздулась щека, потому что ему давно пора вырвать зуб. И у тебя выработается такой навык, поскольку всякая перемена много значит и может привести к хорошему или к плохому. К тому же Матула больше дружит со мной, чем с тобой.

— Он сказал вам про сигары? — забеспокоился Дюла.

— Не говорил ни слова, а закурил в моем присутствии

дорогую сигару, каких сроду не покупал. «Люди состоятельные себе позволяют…» — сказал я, посмотрев на него. «Молодежь не меняется», — засмеялся старик. И я не мог на тебя рассердиться, потому что и я из той же самой коробки воровал сигары для Матулы, пока мой отец не потерял терпение. Он заявил, что сигар ему не жалко, но если я принимаю его за слепого, он так меня выпорет, что я света белого не взвижу. И я перестал воровать. Если мне были нужны сигары, я спрашивал у отца разрешение, а он никогда не смотрел, сколько я беру, но я чувствовал, сколько можно взять. Ты должен, малыш, привыкнуть к этому. Бить тебя я не собираюсь, но, пожалуйста, не таись от меня и не лги, а то не прощу тебе. И если будешь обманывать, не слушаться, с первым же поездом отправлю тебя домой.

Повозка, громыхая, неслась по дороге, но словно не нарушала окружающей тишины. Дюла тесно прижался к дяде и уже не ощущал на своем плече тяжести его руки.

— Твоих родителей мы, правда, обманули, можешь ты мне припомнить, но другого выхода не было, и я сделал это только ради твоей пользы. Они трясутся над тобой и готовы пестовать тебя хоть тридцать лет, что глупо. И учти следующее: ты можешь полагаться на Матулу, как на меня или на своего отца. Старик грубоват, но это пустяки. Я ему поручу тебя, и, если у него найдется свободное время, делайте что хотите. Ну, вот так.

— Все будет хорошо, дядя Иштван.

— Тогда по рукам!

Туман уже рассеялся, и пригревало солнце. Плотовщик положил свою тонкую белую руку на огромную ладонь дяди. Дюла чувствовал прилив радости и отваги, хотя и сказал с некоторой опаской:

— Знаете, дядя Иштван, я привез сигары для Матулы из дому.

— Отлично! Молодец, что признался. Полный порядок, малыш. Твоему отцу ущерб не велик, — он весело усмехнулся и закурил, — а Матула обрадуется, он вполне заслуживает такого внимания.

Лайошу Дюле не удалось, как он предполагал раньше, сразу вручить старику сигары; дядя Иштван вылез из повозки по дороге и, таким образом, гость прибыл в деревню один. Старого сторожа нигде не было видно, а спрашивать о нем Дюла не стал. Мужественно выдержав восторженный прием тети Нанчи и обильный завтрак, Плотовщик немного поспал, потом заглянул в контору и на кухню, но в доме стояла тишина, как во всех сельских домах во время жатвы.

Он слегка приуныл, так как хотел поболтать с Матулой и надеялся, что старик его ждет.

А того нигде не было.

Дюла распаковал свои вещи, собрал складное удилище: ведь за неимением кого-нибудь другого надо было показать его хотя бы тете Нанчи. Старушка не проявила к удилищу большого интереса.

— Красивая палка и. какая ровная! — сказала она. — Смотри не задень ею лампу. А с Матулой ты не хочешь поговорить? — спохватилась она вдруг. — Он вышел в сад и просил позвать его, когда будет можно, а я, конечно, запамятовала.

Признаемся, наш Плотовщик с огромным удовольствием обновил бы удилище об юбку тети Нанчи. Но он положил его и побежал в сад.