Территория тьмы
Шрифт:
И все-таки получилось, что я выдал хансаму. Больше он не являлся ко мне с россказнями о больных родственниках. Мне неприятно было думать об унижении, которому он подвергся на кухне; но еще неприятнее было думать о торжестве Азиза над ним. На этом островке я привязался к ним ко всем, и больше всего — к Азизу. Эта привязанность очень удивляла меня самого. До сих пор слуга для меня был просто человеком, который выполнял свою работу, забирал деньги и возвращался к своим собственным делам. Но для Азиза его работа и была жизнью. Где-то на озере жила его бездетная жена, но он редко о ней упоминал и, похоже, вовсе не навещал ее. Служба являлась его миром. Это было его ремесло, его единственное умение;
Его служба, как я уже говорил, выходила за рамки униформы — к тому же последней у Азиза не было. Казалось, у него вообще только один наряд. Одежда на нем становилась все грязнее и грязнее, и запах от него исходил все более забористый.
— Азиз, ты умеешь плавать?
— Да, саиб, я плавать.
— И где же ты плаваешь?
— Здесь, в озере.
— Вода, наверное, очень холодная.
— Нет, саиб. Каждое утро я и Али Мохаммед снимать одежда и плавать.
Это было уже что-то; одно сомнение развеялось.
— Азиз, закажи себе у портного новый костюм. Я заплачу.
Он принял строгий, озабоченный вид человека, обремененного множеством обязанностей: это был признак удовольствия.
— Сколько, по-твоему, это будет стоить, Азиз?
— Двенадцать рупий, саиб.
И в этом настроении, заметив Али Мохаммеда, который собирался отправляться в Центр приема туристов в своем заношенном полосатом наряде, в жилете с цепочкой от часов, я не выдержал его жалкого вида.
— Али, попроси портного сшить тебе новый жилет. Я заплачу.
— Очень хорошо, сэр.
Али было трудно понять. Он всегда как будто удивлялся, когда к нему обращались напрямую.
— Сколько это будет стоить?
— Двенадцать рупий.
Похоже, это была расхожая цена. Я поднялся к себе в комнату. Только я уселся за свой синий стол, как вдруг дверь резко распахнулась. Я обернулся и увидел, что ко мне приближается хансама в синем переднике. Казалось, на него нашел приступ неконтролируемой ярости. Он положил руку на пиджак, висевший на спинке моего стула, и заявил:
— Мне нужна куртка.
Потом, словно испугавшись собственной грубости, он отступил на два шага назад.
— Вы дарить Али Мохаммед жилет, вы дарить
Может быть, на кухне его дразнили? Я вспомнил давешнюю сдержанную ухмылку Азиза, его суровый вид: он явно подавлял чувство торжества, которое неизбежно должно было найти какой-то выход. Али собирался в Центр приема туристов; наверное, он успел забежать на кухню, чтобы похвастаться.
— Я бедный человек.
Хансама сделал смиренный жест, проведя обеими руками по своей изящной одежде.
— Сколько это будет стоить?
— Пятнадцать рупий. Нет, двадцать.
Это было чересчур.
— Перед отъездом я подарю тебе куртку. Перед отъездом.
Он бухнулся на пол и попытался ухватить меня за ноги в знак благодарности, но ему помешали ножки и перекладины стула.
Он был человеком измученным; я догадывался — и по тому, что слышал, и по тому, что видел, — что на кухне происходят скандалы. Он пекся о своей чести. Он был поваром. Он не был всеобщим слугой; он не учился искусству угождать и, возможно, презирал людей вроде Азиза, которые жили угождением. Я догадывался, что он порой провоцирует ситуации, с которыми потом трудно справиться; и после каждого поражения он испытывал терзания.
Должно быть, это случилось через неделю. Он прислал нам на обед мясное и овощное рагу. Порции выглядели одинаково, только в одной тарелке плавали кусочки и волокна мяса, а в другой — нет. Я мяса не ел, и при виде этих блюд необъяснимо расстроился. Я так и не смог прикоснуться к тушеным овощам. Азиз был задет; это доставило мне удовольствие. Он взял мою тарелку и пошел на кухню, и вскоре оттуда послышался голос хансамы — громкий, недовольный. Азиз вернулся один, ступая очень осторожно, как будто у него болели ноги. Через некоторое время за занавеской, висевшей в дверях, раздался чей-то голос. Это пришел хансама. В одной руке он держал сковородку, а в другой — большой рыбный нож. Лицо его раскраснелось от огня, его обезображивал гнев и чувство обиды.
— Почему вы не есть мои тушеные овощи?
Только заговорив, он сразу же потерял самообладание. Он стоял надо мной и почти орал:
— Почему вы не есть мои тушеные овощи?
Я опасался, как бы он не ударил меня высоко поднятой сковородкой, в которой я заметил омлет. Но его ярость быстро улеглась, уступив место тревоге, и он раскаялся в собственной слабости.
Я страдал вместе с ним. Но при мысли о жаренных в масле яйцах меня одолела тошнота; и я сам поразился тому, как внутри меня закипела та отчаянная злость, которая начисто лишает способности рассуждать здраво и почти физически ослепляет.
— Азиз, — проговорил я. — Попроси этого субъекта уйти.
Это было бесчеловечно; это было смешно; это было бессмысленным ребячеством. Но миг гнева — это миг, когда ясность сознания гаснет и улетучивается, а приход в себя происходит медленно и мучительно.
Некоторое время спустя хансама покинул «Ливард». Это произошло неожиданно. Однажды утром он пришел ко мне в комнату вместе с Азизом и сказал:
— Я ухожу, хазур.
Азиз, предупреждая мои вопросы, поспешил сказать:
— Это хорошо для него, саиб. Не беда. Он найти работа в семье в Барамуле.
— Я ухожу, хазур. Дайте мне рекомендацию сейчас.
Он стоял позади Азиза и, говоря, щурил один глаз и показывал длинным пальцем на Азизову спину.
Я сразу же напечатал для него рекомендательный отзыв. Он оказался длинным и прочувствованным, но вряд ли полезным для будущего работодателя; это было свидетельство сочувствия: я понимал, что вел он себя так же неправильно, как и я сам. Пока я составлял письмо, Азиз стоял рядом и смахивал время от времени пыль, улыбаясь и следя за тем, чтобы все было в порядке.