Террористка
Шрифт:
9
Дориан Иванович Снегирев проснулся в одиннадцать часов утра. Рядом с ним, разметавшись, спала Клава. Он осторожно погладил молодую женщину по голове и поднялся с кровати. Привычный к попойкам, стойкий к алкоголю, он в это утро чувствовал себя отвратительно.
На столах, на подоконниках, на стульях и прямо на полу стояли пустые и недопитые бутылки, тарелки с объедками, но не это угнетало, а воспоминания о вчерашней безобразной сцене, зачинщицей которой была его дочь.
Художник
Оля не спала, она читала какую-то книгу. Она подняла задумчивые глаза на отца и сказала тихо:
— Вот послушай, папа:
Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как в рощу сентябрь, Осыпает мозги алкоголь.Дориан Иванович хотел было пошутить, что очень своевременное стихотворение нашла доченька, но прикусил язык, внимательнее всмотревшись в лицо Оли. Очень бледным оно было, почти неподвижным — только эти пристальные глаза… Но и взгляд ее был направлен как бы в себя. Словно женщина прислушивалась к тому, что происходит в ее душе.
Он присел на кровать к дочери, взял ее за холодную белую руку с аккуратно накрашенными длинными ногтями и сказал мягко:
— Оля, дружок, «Черный человек» Есенина — это не самое лучшее, что можно читать после такой…
«Истерики» — хотел сказать он, но остановился.
— Послушай, папа, как он искренен в этой поэме, — проговорила Оля, — он почти не жеманится, как в других своих вещах. В «Анне Снегиной» он кокетничает, и название вычурное. Звучит красиво, но фальшиво… А здесь искренность уже ничего не боящегося человека. Наверное, самое страшное для человека, когда он перестает бояться. Он утрачивает чувство реальности. На войне такие люди гибнут первыми.
— Оля, дружок, расскажи мне, что тебя мучает? Ты переживаешь за вчерашнее?
— А что было вчера? Ах, да… Я вела себя глупо, — сказала Оля.
Дориан Иванович был человеком опытным. Покряхтев, он сказал смущенно:
— Может быть, тебе выпить… немного.
Ему было неуютно и почти страшно сидеть рядом с дочерью. Человек из мира искусства, сам — натура достаточно невротическая, он болезненно переносил людей в состоянии депрессии.
Оля вчера изрядно накачалась крепкими напитками, да и приехала уже вся как пружина… Но может, и пронесет. Женщина она сильная.
— Все утрясется, — похлопал он ее по руке, —
— Я встаю, папа, — ответила бесстрастно Оля.
— Ну-ну, — он быстро поднялся.
— Папа, ты нарисовал что-то новое? Я имею в виду, для души?
Дориан Иванович ценил искренний интерес к своему искусству. Но он замялся. Единственное написанное для души — это изображение Клавы.
— Принеси, я посмотрю, — попросила Оля.
Через минуту она рассматривала разметавшуюся на голубой постели женщину. Тело женщины было золотым и нежным.
— Золото холодное, а у тебя теплое, — сказала Оля.
— Я добавил немного розового, — заметил польщенный Дориан Иванович.
— Хорошо, — сказала Оля и откинулась на подушки.
Дальше все было очень пристойно. С Клавой Оля держала себя дружески и ласково, не обходила вниманием и Дориана Ивановича. С азартом занялась уборкой квартиры. Мыла полы в то время, как Клава мыла посуду.
Но Клава нашла момент и сказала полушепотом:
— Оля стала другая… странная.
Дориан Иванович вздохнул. А он так хотел ошибиться. Однако если даже Клава почувствовала перемены в дочери, то дело плохо.
— Какой другой? — спросил он для страховки.
— Она не живет, а… — Клава прищелкнула пальцами, подбирая нужное слово, — а имитирует… Нет не то…
«Именно, что то», — подумал старый художник. Он ничего не сказал Клаве, только глубоко задумался.
Они несколько часов ходили по магазинам, и Оля, казалось, развеялась. И без того эмоциональная, Клава в магазинах с одеждой и обувью превращалась в огненную натуру. Ноздри ее смуглого тонкого носа трепетали, глаза сверкали — она была похожа на воинствующую амазонку. И хотя сапоги выбирали не ей, а Оле, она вкладывала в покупку весь свой темперамент.
Уже примерили с десяток сапог, но ей все не нравилось.
— Подруга, — говорила она, когда Оля натягивала очередной сапог на свою красивую ногу, — мы с тобой — дамы крупные, нам такой фасон не идет.
Оля пожимала плечами. Ей эти сапоги казались вполне приличными.
Наконец Клава нашла, с ее точки зрения, подходящую пару и, полюбовавшись сапогами, сказала с досадой:
— До чего нам, красивым бабам, не везет.
— Ты это к чему? — удивилась Оля.
Отвечая на ее вопрос, Клава на обратном пути рассказала историю своей жизни. В этом рассказе было все, кроме перестрелок и погонь.
Заканчивая свое повествование, Клава вздохнула и призналась:
— Я себя все семнадцатилетней чувствовала. Знаешь, когда мы, дуры, двадцатипятилетних за старух считаем. А теперь душой постарела. И пронеслись десять лет почти незаметно, а на самом деле каждый год свой шрам оставил. И не успеваешь раны эти зализывать.
— Раны бывают разные, — сказала Оля, — пулевые, осколочные, резаные.
— Ты о чем? — удивилась Клава.
— О своем, конечно, — сказала Оля.
— А ты, подруга, сколько раз любила?