Террористка
Шрифт:
— Дамы, — обратился к женщинам Дубцов, — вы слишком много секретничаете, давайте выпьем.
— Я хочу забрать у вас эту очаровательную девушку, — сказала Серебрякова, — вы, Дубцов, слишком холодный и мрачный для нее. Вы знаете, женщина как жемчуг: человеческое тепло ее животворит, а холод губит.
— У нас с Олей деловые отношения, — сказал Дубцов и почувствовал, что выглядит глупо.
— Я хочу предложить Оле перейти ко мне в студию. Мне нужны не просто красивые девочки, а очень красивые женщины.
— И что она у вас
— Ничего. Просто ходить по студии, а богатые клиенты и клиентки будут на нее смотреть. Мне двухсот тысяч в месяц на это не жалко. Окупятся денежки.
Дубцов промолчал, а Филиппов неожиданно светло и дружески улыбнулся Оле, и она автоматически улыбнулась ему.
Филиппов перестал говорить о совхозах и колхозах и тепло заговорил о России. И в ту же секунду, когда Оля почувствовала, что он искренен, она стала относиться с симпатией и к нему, и к Серебряковой.
— Как хотите, мальчики, а вся эта грызня кончится стрельбой, — сказала с тоской Серебрякова.
«Они наши люди», — поняла Оля.
Перемену в ее настроении почуял и Дубцов. Трое из сидевших за столиком сблизились, а он остался сам по себе. Он не впервые испытывал отчужденность от людей, но сейчас это его взбесило. Почему, собственно? По какому праву его третируют? И кто? Полуидиот Филиппов? Его старуха-любовница? И девчонка, его служащая?
— Когда я делаю эскизы костюмов, — рассказывала Серебрякова Оле, — и у меня не получается, я всегда вспоминаю свою бабушку, ее руки, изуродованные работой, ее глаза, полные безграничного терпения — глаза русской женщины.
— Вы, Галина, считаете, что у женщин другой национальности и терпения нет? — спросил Дубцов.
— Я не об этом, — закурила сигарету Серебрякова, — я не о женщинах другой национальности, а о том, как я работаю. Я вспоминаю деревню, где выросла, ту простоту жизни, что даже нищету делает благородной. Я люблю простые линии и белый цвет. Я люблю сочетать белое с черным.
— В этом наше отличие от других, — бросил Дубцов, — мы признаем или белое, или черное.
— Неправда, — возразила Серебрякова, — мы признаем и то, и другое. И еще в России всегда любили красный цвет и голубой.
— Ни хрена не понимаю, — сказал Филиппов, — о чем вы спорите. Какая к черту бабушка, при чем тут цвета… О чем разговор?
— Ты смешной, Филиппов, — Серебрякова положила на его мохнатую руку свою белую и ухоженную, — выпей водки.
— И выпью. И еще как выпью! И «Цыганочку» спляшу.
«Какое убожество эти патриоты, — думал Дубцов, — деревня, бабка, водка, «Цыганочка»… Выбились в люди, богаты, нет, все равно остаются прежними. Только великой России не хватает».
Дубцов выпил коньяка.
«А ведь если все эти филипповы, серебряковы, оли, сарычевы и такие же миллионы бедных и богатых затоскуют о великой России, — они ее наверняка воссоздадут! О, унылый народ! Унылая страна, обреченная быть великой».
Простились холодно.
Дубцов довез
Дубцов решил проведать Леночку. Помня о предыдущей неувязке, когда застал ее с любовником, он предварительно позвонил.
— Приезжай, — глухо ответила Леночка и бросила трубку.
Ну вот, и здесь все не так, как надо. Ленке-то чего не хватает?
Она встретила его в длинном махровом халате и с распущенными волосами.
— Хочешь есть? — спросила она.
— Что? — оторопел Дубцов. Его девочка никогда прежде не проявляла заботу о своем покровителе.
— Что-что, жрать хочешь? Или чего ты хочешь?
Леночка села в кресло и бурно разрыдалась. Плачущая, она выглядела лет на четырнадцать. Дубцов опустился на одно колено возле нее и погладил по волосам. Волосы блестели под яркой люстрой и очень хорошо пахли. Валериан Сергеевич хотел вдохнуть этот аромат более глубоко, но Леночка взвизгнула: «Уйди», — и даже дрыгнула ножкой.
— Будь ты проклят, — бормотала она сквозь слезы, — я для тебя как вещь. Если тебе нужно удовлетвориться, ты приезжаешь. А если у тебя нет такого желания, ты не можешь даже мне позвонить.
— Случилось что-нибудь? — спросил Дубцов, заинтригованный таким поведением маленькой самочки.
— Да, — взвизгнула Леночка, — я, кажется, тебя полюбила.
Сначала Дубцов изумился, но потом решил, что девчонка просто испугалась потерять его. Точнее, потерять его деньги и, будучи хоть и посредственной, но актрисой, устроила спектакль.
Он прошел на кухню, поставил на газ кофейник и спокойно, но с интересом ожидал продолжения.
Всхлипывания стали тише.
Дубцов приготовил бутерброды с сыром и колбасой, достал из пакета привезенный с собой любимый Леночкин зефир в шоколаде, налил кофе и быстро заставил чашками и тарелочками журнальный столик.
Леночка сидела в кресле с ногами и внимательно наблюдала.
— Я пойду умоюсь, — шмыгнув носом, сказала она и быстренько проскользнула в ванную.
Валериан Сергеевич терпеливо ждал. Квартирка была забита барахлом до самого потолка. Ну, стереосистема — понятно, но зачем ей понадобилось два телевизора и четыре мягких кресла? Зачем на стенах висели коврики, календари и какие-то блюда, а между ними десятки фотографий поющей Леночки?
Когда в ванной перестала шуметь вода, в квартире наступила абсолютная тишина. И в этой тишине Дубцов услышал какой-то звук. Звериное чутье заставило его насторожиться, и через несколько секунд, сунув могучую руку под кровать, Дубцов извлек оттуда соседского мальчика Валерика. Бедный юноша был в одних трусах и весь сжался от холода и страха в комок.
Дубцов держал его, как котенка, двумя пальцами за тонкую шею.
— Что это такое? — спросил он у выпорхнувшей из ванной Леночки.
— Это Валерик, — тихо вымолвила девушка.