Тесей. Бык из моря
Шрифт:
Я протянул руку и прикоснулся к ее плечу, открывшемуся под разорванной кофтой. Она вздохнула, пробормотала нечто неразборчивое, и веки ее дрогнули. Она протянула руку.
Сжатая рука лежала на ее груди, как у ребенка, прихватившего игрушку в постель. Ариадна попыталась было разжать пальцы, но запекшаяся между пальцами кровь не позволила развести их. Однако она все-таки открыла ладонь, и тут я увидел, что у нее зажато в руке.
Почти год я сидел возле арены, наблюдая за игрой, если сам не плясал перед быком. Я видел смерть Синиса – «сгибателя сосен» и пережил ее, как подобает воину. Но тут я отвернулся и, припав к стволу
Наконец я ощутил руку на своем плече. Это был бородатый жрец – хорошо сложенный муж, загорелый и темноглазый; руки его были исцарапаны и покрыты синяками после беготни по горам, и вино оставило на них свои пятна. Он глядел на меня с печалью, как я за вчерашним ужином на царя, не зная, что сказать. Взгляды наши соприкоснулись: так смотрят друг на друга мореходы на встретившихся кораблях – молча, потому что ветер уносит их голоса. Я отвернул лицо, устыдившись, что он видел меня в таком отчаянии.
Наконец я что-то услышал и оглянулся. Положив дышло на плечо, юноша уходил, ведя за собой колесницу. Я сделал несколько шагов следом за ней. В животе моем стало холодно, а ноги сковала свинцовая тяжесть. Жрец шел рядом, не мешая мне. А когда я замер, остановился и протянул руку:
– Ступай с миром, гость-эллин. Горе мужу, увидевшему мистерию, которой он не может понять. Удовлетвориться малым, не знать больше, чем нужно, – в этом истинная мудрость, которую посылает бог. Она – нашей крови и понимает это.
Я вспомнил о многом: об окровавленных рогах быков, о ее голосе тогда, в Лабиринте. Еще в первую ночь она объявила мне, что является критянкой с ног до головы. Ну а кроме того, она была дочерью богини любви.
Колесница, влекомая юношей, миновала поворот и теперь поблескивала между олив. Поднималась яркая весенняя луна, темные тени листьев ложились на бледный и чистый мир. Пятнистая шкура и узловатые конечности жреца сливались со стволом, возле которого он стоял, наблюдая за мной. Он думал свои думы, не знаю какие, а я свои.
Закат уже померк, луна, поднявшись над водами, бросала на них светлую дорожку, которая серебрилась между раскачивающихся ветвей. Я видел луну, ее яркий свет, но все вокруг переменилось. Я словно стоял на величественном помосте в тени огромной скалы, закрывавшей равнину. Чистыми бриллиантами играло звездное небо над янтарными горами. И высокая цитадель будто светилась сама собой, будто камни ее источали свет.
«Воистину он прав, – подумалось мне, – слишком близко и слишком рано подошел я к ней. Холодное ложе и ледяную тень на судьбе принесет мне то, что я видел. Мертвый Минос, обитающий в доме Аида, не простит мне мой поступок. Тем хуже для меня. Но так будет лучше для крепкого дома эрехтидов, что стоял до меня и будет стоять после. Я не могу вернуться к этому свету с полными тьмы руками, даже если эта тьма послана богом».
Я поглядел на жреца. Он обратил свое лицо к луне, и свет ее отразился в его глазах; тело его было спокойно, словно олива или змея, припавшая к камню. Муж этот, похоже, знал чары земли и умел пророчествовать в пляске. А потом я вспомнил о великом Лабиринте, простоявшем тысячу лет, и о словах Миноса, открывшего мне, что бог более не разговаривает с ними.
«Все меняется, – думал я, – кроме вечных богов. Но кто знает? Может,
Память моя вернулась к комнатке за святилищем, в котором она звала меня варваром. Я ощутил ее пальцы на своей груди, услышал голос: «Я люблю тебя так, что даже сил не хватает на такую любовь». Увидел, как завтра она просыпается в такой же комнате, отмытая от крови, быть может забывшая о безумии, представил себе ее глаза, ищущие меня. Но колесница уже скрылась за склоном, не слышно было даже звука ее колес.
Я обернулся к жрецу – он смотрел на меня.
– Поступок мой навлек на меня беду, – сказал я. – Должно быть, он не угоден богу. Ведь сегодня – его праздник. Мне лучше уйти.
Он отвечал:
– Ты поклонился ему; бог простит невежество иноземца. Но лучше не задерживайся слишком долго.
Я поглядел на пустынную дорогу, выбеленную лучами луны:
– Ну а как же царственная жрица, познавшая тайну, ждет ли ее почет на Дии?
– Не бойся, – отвечал он. – Ее ждут почести.
– Тогда объясни царице, – проговорил я, – почему мы отплыли ночью, не поблагодарив и не попрощавшись.
– Объясню, – проговорил он. – Она поймет. Я все расскажу ей завтра. Сегодня она слишком устала.
Наступило молчание, я поискал в сердце своем другие слова – я так нуждался в них. Но сказать было нечего.
Наконец он произнес:
– Не скорби, чужестранец. Многолики боги. И они даруют мужу не тот конец, которого он ищет. Так и сейчас.
Он отошел от ствола и пошел через рощу. Вскоре силуэт жреца растворился в пятнистых тенях, и я более не видал его.
Оливковые посадки опустели, спутники мои далеко ушли вперед. Спустившись по дороге, я добрался до спящей гавани. Стража была возле корабля и притом держалась на ногах; кое-кто из экипажа заночевал на берегу. С юга задувал ветерок – можно было поставить парус, так что, если не смогут грести, это не важно. Я сказал всем, что оставаться опасно и нужно срочно собрать остальных. Люди заторопились: будучи гостями на чужой земле, нетрудно почувствовать опасность.
Когда все разошлись, я велел помощнику кормчего собрать танцоров. А потом долго стоял возле моря. Я представлял себе, как она завтра проснется на священном острове, как будет глядеть на море, разыскивая наш парус; наверно, она решит, что какая-то девушка во время пира заставила меня забыть о ней, или подумает, что я никогда не любил ее, а просто воспользовался ее помощью на Крите. Да, так она и подумает. Но правда для нее не лучше.
Расхаживая взад и вперед, я слушал, как волны лижут берег, как хрустят ракушки под моими подошвами, как мурлычет себе под нос сонный часовой, и вдруг заметил у края воды бледную фигурку и услышал звуки рыданий. Это была Хриса, золотые, поблекшие под лучами луны волосы закрывали лицо, уткнувшееся в ладони. Я отвел их. На руках не было пятен, лишь пыль и слезы.