Тесей. Бык из моря

Рено Мэри

Так мы вышли наружу к собравшимся воинам.

Каждый муж перед входом в священное подземелье помолился и очистился. Мягко ступая, прикрывая ладонями рты, они спускались, и не было врага, способного заставить их нарушить безмолвие, подобающее этой пещере. Факел дымил в старинном гнезде; если кто-нибудь кашлял или случайно звенел бронзой, эхо торопливо разбегалось в обе стороны и умолкало, подобно бормотанию следящих за нами теней.

Я шел первым, чтобы мужи не боялись неудачи. В устье хода не должно было появиться даже огонька, поэтому последний участок мы прошли буквально на ощупь, и звездная ночь показалась нам ясной.

Дожидаясь, пока лазутчики наметят для нас тропу, я ощутил, что знаю, где оказался. Оглядевшись, я увидел метки на камне, с трудом различил и истертое временем око. Под ногой хрустнула раковина, на пороге оказались увядшие цветы. Незаметным во мраке движением я оградился от зла. Ход этот не открывали с незапамятных времен. Как же узнал о нем Ипполит?

Воспользовавшись отметинами, мы спустились легко; мужи растянулись в цепочку, они спотыкались, поддерживали друг друга и шикали, призывая к молчанию. Казалось, на спуск ушла половина ночи, и я уже сомневался, хватит ли нам времени. Но все прошли еще до того, как померкла первая звезда. Замыкала череду Ипполита; нужно было приглядеть за тем, чтобы в пещере все осталось в подобающем порядке. Когда ее ладонь прикоснулась ко мне, я приказал выступать. Шелестя, словно ветер в тростниках, мужи передавали мое слово друг другу.

Мы крались по ровной земле, приближаясь к холму Аполлона. Как самый высокий на гребне, он повелевает всеми остальными. Петухи уже прокричали, и окоем проступил, разделяя оттенки тьмы.

Достигнув склонов, мы направились вверх среди деревьев.

У них не было времени заметить нас. На открытом месте мы оказались, едва развиднелось, и сразу бросились на лагерь с громким боевым кличем. Знаки выпали верные: ужас и впрямь сопровождал нас. Бдительно следившие за дорогой и северными воротами часовые скифов не подумали посмотреть на отвесные стены Скалы. И в первых криках ошеломленных врагов уже слышалась наша победа. Прежде чем рассвет зажег вершины Парнаса, мы овладели холмом.

Здесь стояли одни только бойцы; орда оставалась внизу на равнине. Среди убитых мы обнаружили несколько сарматок, но Лунных дев между ними не было; должно быть, все они находились в другом месте и готовили оборону. Я не намеревался давать им передышку. Вестники мои затрубили в рога, со Скалы ответили трубы Аминтора. Все это время он был занят делом: Великие врата открылись, и теперь с оставленным мною отрядом он спускался на холм Ареса, чтобы под прикрытием критян-лучников взять его с фланга.

Наступал день, холодный и ясный. Он осветил Скалу с твердыней Эрехтея, с ее алыми колоннами, клетчатыми – синими и белыми – стенами; дом моих отцов, который я поставил на один-единственный бросок в боевой игре. Казалось, до него можно докинуть камень. Но если мы проиграем, мне уже не суждено будет войти в эти ворота. Я повернулся к равнине и Пирею: туда уже показывали мои люди, разражаясь приветственными воплями.

С юга потоками возвращались банды грабителей, вроде бы не суля нам ничего хорошего. Но позади них берега залива Фалерон пестрели кораблями. Это пришли от Саламина флоты Афин и Элевсина, да и сами саламинцы вышли на бой.

Перед нами холмистый гребень усеяли скифские воины. Они покрывали вершину Пникса, следующего к северу холма за седловиной. Сейчас мы были над ними, но нападать пришлось бы снизу, не рассчитывая на неожиданность. Позади я услыхал крики орды. Но еще

дальше громкие трубы Аминтора возвестили победу: он захватил холм Ареса. Время пришло. Я воздел свои руки к Зевсу. Высоко в небесах восседает он с великими весами в руке, взвешивая нашу судьбу. Я бросил свою молитву на чашу их, но, чтобы пошевелить ее, нужно большее, чем молитва.

Ипполита коснулась моей руки.

– Слышишь, – сказала она, – запел жаворонок.

Щебеча, он висел над нами, трепещущий крыльями в синем небе.

– Он принес нам победу.

Она улыбнулась мне, глаза ее оставались чисты, словно песня. Свежий ветерок трепал тонкие золотые ленты гребня, играл прядью светлых волос у щеки, раскрасневшейся от жара битвы, и вся она была золотое пламя.

Я ответил ей улыбкой и заговорил. Не знаю, что я сказал ей тогда. Странная легкость наполняла мою голову, все звуки вокруг отдавались в ней, словно в пустой раковине. Горы, сражение, море с многоцветными парусами сделались яркими картинками и отступили вдаль, словно бы искусник-критянин нарисовал их на стенах просторного чертога, посреди которого остался я в одиночестве. Рядом была только ниспосланная богом судьба. Душа моя ждала лишь слова.

Море плескалось далеко, корабли на нем напоминали игрушки, но я словно бы услышал грохот его волн. Издалека, но все ближе и ближе подступал к моему слуху прибой. Тут я понял, что слышу волны не нашего мира.

Мне доводилось слышать их шум, когда я поднимал камень в Трезене, чтобы взять меч моего отца, и когда, предложив себя богу, отправился на Крит. Знак этот посылается эрехтидам с незапамятных времен. Перед великими поворотами судьбы он приходит, а когда деяние совершено, затухает. Но сейчас шум его нарастал, словно душу мою захватил поток, чтобы оборвать все канаты, унести ее в беспредельный океан. И я знал его смысл. Великая скорбь охватила меня, великое одиночество и восторг. Так говорит мойра, гласом своим призывая царя.

Поток охватит Скалу, поведал Аполлон в Дельфах, но его отвратит жертва, которую выберет сам бог. Ну почему я не сумел понять, что в подобной беде другой жертвы просто не может быть. «Надо было жениться пораньше, – подумал я, – наследовать мне будут дети, и царство мое разделится. Крит вернет себе самостоятельность. Но и это было предопределено. Бог, породивший меня, синекудрый Посейдон, держит в руке своей не только меня, но и остров. Он сообщил мне, что я должен принести жертву за весь народ. Этого достаточно для смертного уха. Я паду на этом поле – к участи такой вела меня вся моя жизнь, – но спасу царство, возвеличу его, и аэды не дадут забыться моему имени. Да будет так! Я всегда молил, чтобы боги послали мне славу, а не долготу дней. Отец Посейдон, я согласен, прими приношение».

Так сказал я про себя, углубившись в молитву: воины, идущие в бой, должны слышать лишь о победе, но не о смерти. Морской прибой охватил меня всей ровной мощью, гласом победы вздымая тело мое, сделавшееся невесомым. Я обернулся к Ипполите, стоявшей возле меня во всей красе и доблести. Она – даже она, ближайшая к моему сердцу во всем смертном мире – оказалась снаружи, за хрустальной стеной, внутри которой я внимал пению бога. Если бы я ощущал приближение обычной смерти, то попрощался бы с ней, дал совет, что ей делать с собой и с нашим сыном. Но я шел об руку с судьбой, которая говорит: чему быть, того не миновать.