Тесная кожа
Шрифт:
Все посмотрели на Выморкова. Тот буднично кивнул.
Познобшин неприятно удивился: он считал, что Ши выделяет его из компании этих психов - несомненно, опасных; однако получалось, что с одним из них у нее был некий уговор, о котором ему, лицу, как он думал, доверенному, ничего не известно. И с одним ли?
Ши, похоже, угадала его мысли.
– Технические детали, дорогой, не больше, - добавила она успокаивающе.
Брон помолчал, борясь с нарастающим раздражением.
– Делайте, что хотите, - сказал он и начал рыться в стопке кассет. Он решил все-таки посмотреть фильм, который хотел показать радушный Вавилосов. За неимением лучшего.
Ши
– Вы уже выбрали, кем нарядитесь?
– спросила она остальных.
– Мой покровитель тебе, хозяюшка, известен, - пробасил Выморков.
– Имею дерзновение изобразить.
– Это идола, что ли, который головы рубит?
– презрительно скривился Холомьев.
– Тебе идол, а мне - светоч и заступник, - с достоинством ответил Брат Ужас.
– Холомьев, с каких это пор вы позволяете себе критику в моем присутствии?
– заметила Ши строгим голосом.
– Ведите себя прилично. Вы же человек почти что военной дисциплины.
– А-а, пропади оно, - протянул Холомьев и уже привычно выложил на стол ногу.
Каким бы ни казался он прежним, случившаяся метаморфоза вселяла отвращение и страх. Внутри Холомьева что-то сбилось, бородка зашла за бороздку; он изменялся ненатурально, фальшиво, через силу, но все же менялся. Трансформация еще не завершилась, и Холомьев выглядел, как чинный партийный активист, которому вдруг пришло в голову изобразить сумасшедшего. Получалось у него стыдно, неуклюже.
– Лично я буду Иисусом Христом, - сообщил Холомьев.
– Таким же загадочным и недоступным. Буду делать, что вздумается. В каждом моем жесте будет суровая истина, но - тайная. Все, что мне нужно, это рубаха до полу и какой-нибудь веночек.
Брон, демонстративно включил телевизор, сделал звук погромче. Но фильм не вечен, он кончится, и что тогда? Удавиться? Человек, задохнувшийся в петле, выглядит особенно мерзко. Самоубийство только подчеркнет человечность, поскольку это, как с недавних пор стал думать Познобшин, самый естественный и разумный людской поступок.
На экране появился медведь. Он жрал ягоды и грибы; к нему тем временем уже приближался беззаботный вирусоноситель.
– А вы, Горобиц?
– спросила Ши.
– Какому божеству вы симпатизируете?
– Симпатизирую?!
– Горобиц, до сих пор тихий, перестал бормотать; голос его сделался визгливым.
– Симпатизирую! Симпатизирую!..
Он выскочил из-за стола и начал возбужденно метаться по комнате.
– Тише, мешаете, - недовольно буркнул Брон.
– Симпатизирую! ...
– кричал Горобиц. Больше от него ничего нельзя было добиться. Ши пришлось взять его голову в ладони и пристально посмотреть в глаза. Увидев в черных ямах собственное отражение, Горобец обмяк и сразу ушел во двор. Он не показывался до самого вечера.
– Меня только не трогайте, ладно?
– попросил Познобшин, следя за экраном, с которого доносились вопли и вой.
– Мне надоел этот театр.
– А мне казалось, что тебе нравится, - голос Ши дрогнул.
– Именно что казалось. Никто здесь не в состоянии выдумать что-то стоящее. Хорошо, что солипсизм - всего лишь несостоятельная гипотеза. Какие-то убогие фантазии. Представляю, что было бы...
– Что это такое, этот твой... псизм, как там его?
– заинтересовался Выморков.
– Да вам не понять. Ну, скажем, так: то, что вообразили - то и есть.
– Суетная гордыня, - покачал головой Брат Ужас.
– Есть только один, несозданный и невообразимый...
– Бросьте. Все знают, что вы траванулись какой-то химией
Медведь на экране встал на дыбы. Начал подниматься и Выморков.
– Ну, еще не хватало!
– рассердилась Ши.
– Брон, немедленно извинись.
– Извиняюсь, извиняюсь, - пробормотал Познобшин.
– Отстаньте от меня. Веревка, лейка... вы все... Кенгуру раздает лотерейные билеты - это нормально. Кенгуру раздает гондоны - это уже перебор. Вот канитель-то...
– Ка-а-кой кенгуру?
– протянул Холомьев, кривляясь.
Брон не ответил. Ши присела рядом с ним.
– Потерпи еще чуть-чуть, до вечера, - попросила она шепотом.
– Вспомни, что я тебе говорила. Что посоветовала. Не смотри на них.
Брон мрачно молчал. Вокруг простирались лунные поля; мелкие птицы, кувыркаясь в невесомости, распевали пошлые шлягеры. Сплошной мясной окрас, тайный и явный. Повеситься на сортирной веревке. Посмертное семяизвержение, загробное мочеиспускание. В лейку. Лейку забирает кенгуру, скачет поливать огород. Орошает бородатый овощ, тот раздувается, рычит... Летающая тарелка, опасаясь конца света, ведет прицельный огонь...
Не сыграть ли во внутренние органы, члены большого божественного тела? В глубине дуШи которого...
Тут закончился фильм. Подход к проблеме добра и зла оказался формальным. Добро, рассевшись по полицейским машинам, приехало слишком поздно. Брон выключил видео, настроился на телепрограмму. Но там объявили: "Растительная жизнь, программа Павла Лобкова", а это Брону было уже не интересно. Он вышел из комнаты, стараясь не слушать разорванные реплики, которые сливались в зловещий гул. В огороде чавкало и хлюпало, недавно прошел дождь. "Вот от кого остался процесс, - подумал Познобшин, - от Вавилосова. Насморк".
Он, не отдавая себе отчета, думал об Устине в прошедшем времени; если точнее - в Past Perfect. И ладно. Тоска и скука, посовещавшись, пришли, как казалось, уже навсегда.
Однако события последнего вечера заставили Брона ожить.
16
Выморков затопил печь. Огонь бушевал, но он все подкладывал и подкладывал поленья. Наступили сумерки; небо прояснилось, из трубы летели встревоженные искры. Холомьев поглядывал на часы, прохаживался по комнате и время от времени бил себя кулаком в растопыренную ладонь. Он был одет в ветхую ночную рубашку, которую нашел в шкафу Вавилосова. Венок Холомьев сплести не сумел и просто навтыкал себе в волосы репьев. Взгляд его сделался подчеркнуто скорбным, уголки губ опустились - то ли печально, то ли гадливо. Кроме того, он зачем-то отобрал у Выморкова посох. Брат Ужас уступил, поскольку решил, что обожаемый небесный покровитель обойдется без палки. Правда, он плохо представлял, как выглядит его кумир, и действовал сообразно интуитивному прозрению. Разбил на макушке сырое яйцо, смазал шевелюру и бороду. Раскрасил лицо сажей, намазал толстые губы старой помадой, которой разжился в спальне. Разделся, препоясал чресла посудным полотенцем, поупражнялся в грозном рыке и остался доволен. Наткнулся в чулане на пыльные ласты, связал их вместе и через шею закинул за спину: то крыла, сказал он Человеческому Сыну, который все быстрее и быстрее бегал по комнате, не обращая на приготовления Брата Ужаса никакого внимания. Потом Выморков начал расставлять кастрюли, выбирая те, что покрупнее, разложил ножи. Жар усиливался, рубаха Холомьева пошла пятнами; Выморков обливался потом и отчаянно чесался: невиданные, экзотические паразиты из далеких заповедников ударились в панику и начали исход.