Тэсс из рода д'Эрбервиллей. Джуд Незаметный
Шрифт:
— Ваша дружба оборвалась?
— Да. Он умер, бедняга, года через три после того, как получил диплом и уехал из Кристминстера.
— Ты, наверное, часто видалась с ним?
— Да, мы много бывали вместе — гуляли, читали и все такое — совсем как друзья-мужчины. Он предложил мне переселиться к нему, и я ответила письмом, что согласна. Но когда я приехала к нему в Лондон, я поняла, что он имел в виду нечто совсем другое. Он хотел, чтобы я стала его возлюбленной, но я не была в него влюблена. Я заявила, что уеду, если он не согласится на мои условия, и он согласился. На протяжении пятнадцати месяцев мы жили в одном доме с общей гостиной; он стал
— О, господи! А что же потом?
— Ну вот, теперь ты на меня рассердился! — воскликнула она, и в ее серебристом голосе вдруг зазвучала низкая трагическая нотка. — Знала бы, ни за что не стала бы рассказывать!
— Нет, я не сержусь. Расскажи мне все.
— Что ж, деньги этого бедняги я поместила неудачно и все потеряла. Некоторое время жила одна под Лондоном, а потом вернулась в Кристминстер, потому что мой отец, — он тогда тоже жил в Лондоне возле Лонг-Эйкра и начал заниматься художественной резьбой по металлу, — не хотел принять меня к себе. Я устроилась в церковной лавке, где ты меня и нашел… Вот видишь, я же говорила, что ты не знаешь, какая я дурная!
Джуд глядел на сидящую в кресле девушку, словно желая глубже распознать существо, которому дал пристанище. Когда он заговорил, голос у него дрожал:
— Как бы ты ни жила в прошлом, Сью, я уверен, что ты так же невинна, как и непосредственна.
— Не так уж я невинна, если развенчала пустую куклу, украшенную твоей мечтой, — сказала она, деланно усмехаясь, однако он почувствовал, что она вот-вот расплачется. — Но у меня не было ни одного любовника, если ты это имеешь в виду! Я осталась, какой была.
— Я тебе верю. Зато другие женщины не остались бы.
— Быть может, они лучше меня. Меня называют холодной, бесчувственной. Но это не так! Самые безудержно эротические поэты бывали самыми сдержанными людьми в повседневной жизни.
— Ты рассказала о своем университетском друге мистеру Филотсону?
— Да, с самого начала. Я никогда не делала из этого секрета.
— И что он сказал?
— Он меня не осудил… сказал только, что я для него все, что моя прошлая жизнь не имеет для него значения, ну и все такое прочее.
Джуд был подавлен; казалось, она уходит от него все дальше и дальше со своими странностями и удивительным непониманием отношений между мужчиной и женщиной.
— Ты на меня правда не сердишься, милый? — спросила она вдруг с такой необыкновенной нежностью, в голосе, что даже не верилось, будто это говорит та самая, женщина, которая только что беспечно поведала ему свое прошлое. — Кажется, я могу обидеть кого угодно на свете, только не тебя!
— Не знаю, сержусь или нет. Знаю только, что ты мне очень дорога!
— И ты мне дорог не меньше.
— Но не больше всех. Впрочем, я не вправе так говорить. Не отвечай на это!
Воцарилось долгое молчание.
— Хоть учился я и упорно, но в некоторых вопросах остался совершенным невеждой, — сказал он, чтобы переменить тему разговора. — Сейчас, видишь ли, я с головой ушел в теологию. Если бы тебя не было здесь, как ты думаешь, чем бы я занимался? Я бы читал вечерние молитвы. Едва ли ты захочешь…
— Ах, нет, нет! — перебила она. — Лучше не надо, если ты не возражаешь. С моей стороны это было бы таким… таким лицемерием.
— Я так и думал, что ты не захочешь присоединиться ко мне, а потому и не стал предлагать. Но не забудь, что со временем я надеюсь стать достойным служителем церкви.
— Ты, кажется, говорил, что собираешься принять сан?
— Да.
— Так, значит, ты не оставил эту мысль? Я-то думала, ты уже от нее отказался.
— Что ты! Мне было так приятно думать сначала, что и ты разделяешь мои чувства в этом отношении, ведь ты так тесно соприкоснулась с англиканством в Кристминстере. А мистер Филэтсон…
— Я невысокого мнения о Кристминстере, разве что о его интеллектуальной жизни, да и то с оговоркой, — серьезно сказала Сью. — Мой друг, о котором я тебе говорила, излечил меня от этого. Он был самым неверующим человеком из всех, каких я знала, и самым высоконравственным. А интеллектуальность Кристминстера — это молодое вино в старых мехах. Все средневековое должно отпасть от Кристминстера, погибнуть, иначе погибнет сам Кристминстер. Конечно, иной раз никак не можешь отделаться от необъяснимой слабости к традициям старой веры, которую с трогательной и наивной искренностью поддерживает, кучка тамошних мыслителей, но когда я бывала настроена особенно грустно и трезво, я всегда вспоминала слова:
О, страшная слава святых, мощи распятых богов!— Сью, если ты мне друг, ты не должна так говорить.
— Я больше не буду, милый Джуд! — В ее голосе вновь зазвучали взволнованные низкие ноты, и она отвернулась.
— В моих глазах Кристминстер еще не утратил всего своего великолепия, хоть я и негодовал, когда был отвергнут им.
Он говорил мягко, борясь с искушением довести ее до слез.
— Это город невежд, за исключением городского люда, ремесленников, пьяниц и бедняков, — сказала она, упорствуя в своем разногласии с ним. — Они-то знают, какова жизнь, не то что те, кто сидит в колледжах. Твой пример многое доказывает. Именно для таких, как ты, и предназначались колледжи Кристминстера, когда они создавались, — для людей, одержимых страстью к науке, без денег, без связей, без друзей. Но тебя вытеснили сынки миллионеров.
— Ничего, обойдусь и без дипломов. Мои стремления выше.
— А мои — искать правды и широты, — сказала она. — Сейчас интеллект в Кристминстере тянет в одну сторону, а религия в другую, вот они и стоят на месте, словно два барана, сцепившиеся рогами.
— А что бы сказал мистер Филотсон…
— Это пристанище для фетишистов и духовидцев!
Он уже заметил, что всякий раз, как он спрашивал о школьном учителе, она переводила разговор на ненавистный ей Кристминстер, Он сгорал от мучительного любопытства узнать, как протекала ее жизнь в качестве protegee и невесты Филотсона, но она ни словом не обмолвилась об этом.