Тетрадь первая
Шрифт:
(Пометка 1932 г. Не разрабатываю.)
Родство вещей через слово: семьи, семейства слов.
Голуби: горох: жемчуга.
Почему я всегда, выходя из двери, иду в обратную сторону, в которую сюда — не шла. М. б. от чуждости — всей моей сущности — самого возвращения (по следам), от исконного дальше (мимо!).
Или просто — дефективность? (такая-то точечка в мозгу).
Честь —
(Сугробы, Масляница [89] , разное)
Золоторыбкино корыто?
Еще кому-нибудь!
Мне в этом имени другое скрыто:
Русь говорю как: грудь.
Для записной книжки:
Ворожба по сугробам. — Весна: дребезг — ударная весна (весна в ударном порядке)
89
Ст-ние «Масляница широка!..»
— что даже весна
У нас | — в ударном порядке!
них |
Не улицы — пролеты. Тротуары плывут небом. «Высугробить». — Но сугробов тех не высугробить. — Оглядываться в будущее. Сон у Б-сов под шубами. — Цветной стереоскоп. — Через сонные пространства. — С лихвой — коновязь — чебезга. —
Я, кому-то, о польском золотом корридоре: — Трагический транзит.
Аля: — «М.! Знаете, у Вас сейчас вид всех свобод — как их изображают: волосы змеевидные, плечо вперед и всё существо как-то дыбом».
Я кому-то: — Я наверное любила бы гребенки… (видение высоких коралловых гребней времен Валерииной матери [90] — или много раньше: le peigne implant'e [91] — Неаполь).
Любила бы — если бы что? Очевидно, если была бы женщиной.
Женственность во мне не от пола, а от творчества.
Парки сонной лепетанье — такая.
90
Варвара Дмитриевна Иловайская (1858 — 1890) — первая жена И. В. Цветаева, мать единокровных сестры и брата Ц. — Валерии и Андрея.
91
стоячий гребень (фр.)
Да, женщина — поскольку колдунья. И поскольку — поэт.
Февраль 1922 г.
Здесь кончается моя старая верная московская тетрадь (черепаха, ящерица, та, которую десять лет спустя с любовью грею на солнце). (1932 г.)
Несколько записей, случайно не внесенных и относящихся к марту 1921 г., т. е. к году до:
Кто
Непереносным костром в груди
Вражда — вот пепл ее, на бумаге.
Непереносны на площади
Чужие гимны, чужие флаги.
Непереносно, когда рожден
Сын'oм, сыновнейшим из сыновних,
Святые ризы делить с жидом
И миновать ее гроб на дровнях.
И знать, что тело ее черно,
Что вместо матери — тлен и черви.
О, будьте прокляты вы, ярмо
Любви сыновней, любви дочерней!
И знать, что в каждом она дому,
И что из каждого дома — вынос.
— Непереносно! — И потому
Да будет проклят — кто это вынес!
Март 1921 г.
Изнемогая как Роландов рог…
Как нежный шут о злом своем уродстве
Я повествую о своем сиротстве…
За князем — род, за серафимом — сонм,
За каждым — тысячи таких как он,
Чтоб пошатнувшись — на живую стену
Упал и знал — что тысячи на смену!
Солдат — полком, бес — легионом горд,
За вором — сброд, а за шутом — всё горб.
Так, наконец, усталая держаться
Сознаньем: перст и назначеньем: драться
Под свист глупца и мещанина смех
— Одна из всех — за всех — противу всех! —
Стою и шлю, закаменев от взлету
Сей громкий зов в небесные пустоты.
И сей пожар в груди тому залог
Что некий Карл тебя услышит, Рог!
Март 1921 г.
Не в споре, а в мире —
Согласные сестры.
Одна — меч двуострый
Меж грудью и миром
Восставив: не выйду!
Другая, чтоб не было гостю обиды —
И медом и миром.
Дети литературных матерей: литераторов — или жен (т. е. нищих и не умеющих шить (жить!)) всегда отличаются необычайностью одежды, необычайностью обусловленной: необычайностью вкусов и случайностью (несостоятельностью) средств к осуществлению.
Пример: Мирра Бальмонт, которую — улица Революции 1920 г. — всегда водят в белом, т. е. грязном — и разном.
Пример: Аля — в мальчиковых рубашечках, схваченных юнкерским поясом и моей работы берете с георгиевской ленточкой.
Не только дети — сами матери (мое полотняное красное московское и мое полотняное синее берлинско-парижское, мои паруса, моря полотна!).
И отцы (шляпа Б<альмон>та, галстук Чирикова, шарф Пастернака), — без различия дара и возраста. О цилиндре и плисовых шароварах Есенина не говорю, ибо — маскарад, для других, я говорю о кровном, скромном, роковом.