Тетради для внуков

Байтальский Михаил

Лагеря были рассадником секса в лицемерно благопристойном обществе, верившем и верящим доныне, что такое трудовое перевоспитание является панацеей от преступности. Но ИТЛ – не коммуна Макаренко, не нормальное человеческое общежитие, где юноши и девушки могут общаться между собой, и где между ними естественно зарождается любовь. Лагерь – это извращение самого понятия общежития, и недаром там процветают педерастия и проституция.

В бараке я постоянно слышал разговоры о какой-то дежурной по калориферу. То было отдаленное помещение на территории шахты, куда начальство не заглядывало. По шахте зека могли

ходить свободно, и эта женщина в свое дежурство принимала охотников, получая по 25 рублей за "визит". Она была не единственная.

Воркута долгие годы оставалась закрытым городом. Приехать туда жена заключенного могла только по пропуску. Всю зиму 1953 года рядом с нашей колонной, быстро шагавшей из ОЛПа на шахту и еще быстрей обратно, ежедневно бежала женщина. В колонне шел ее муж. Видимо, конвой привык к ней, ее не отгоняли далеко. Мороз ли, пурга – она всегда бежала рядом с колонной, перекрикиваясь с мужем. Шагов за сто от ОЛПа она останавливалась – дальше идти боялась: надзиратели увидят, донесут.

Весной 1954 года пошли слухи, что в Речлаг разрешат приезжать женам на краткое свидание с мужьями, как это давно разрешалось уголовникам в Воркутлаге. Рядом с шахтой построили "Дом свиданий" с несколькими изолированными комнатами. Весть об этом быстро облетела лагеря и докатилась до женщин на воле. Тогда же некоторым лагерникам выдали пропуска, заговорили о выводе за зону.

Впоследствии я познакомился не с одной парой, поженившейся по переписке: холостой лагерник и незамужняя женщина на воле. Она приезжает к нему на свидание и становится его женой. Что будет дальше, они не знают – но надеются: пересмотр, амнистия…

В том году население страны состояло из 106,2 миллиона женщин и 84,8 миллиона мужчин. Каждая пятая женщина не имела пары. Но действительное соотношение полов было еще хуже. Не хватало как раз мужчин зрелого возраста, унесенных войной, к тому же еще миллионов десять мужчин той же возрастной категории сидели в лагерях. Вспомнив все это, мы поймем, почему не так уж редки были браки с заключенными по переписке, когда чуть ослаб лагерный режим. Сперва приехали "старые" жены: западных украинцев и "космополитов", т. е. евреев, осужденных за то, что они евреи.

Долго колебался я, звать ли Асю. И уже когда позвал, отправил вдогонку второе письмо: не настаиваю, можешь не приезжать. Но она все же приехала. Деньги на дорогу прислала ей моя мама.

Эти строки я пишу спустя пятнадцать лет. Наши отношения неузнаваемо изменились. Наверно, я уже не тот человек, который запрятался после войны в далекую станицу и радовался своей мышиной жизни. Но я не хочу бросать тень сегодняшних отношений на ту свою радостную неделю. Правда, радость свидания омрачалась необходимостью идти на смену. Наше начальство не считало возможным дарить нам хоть один свободный день. Им перечисляют из банка деньги, они поставляют рабсилу. Нельзя ломать формулу "деньги-товар", о которой они слышали что-то в кружках по истории партии. Но нарядчик Чумаков подошел ко мне на разводе и сказал:

– Ладно, возвращайся к себе, я устрою.

Я еще не рассказывал о нарядчиках. Так называлось должностное лицо из среды заключенных, непосредственно связанное с каждой бригадой. Нарядчик вел списки бригад, перемещал из одной в другую, вел табель и боролся с прогулами.

В его власти было поставить тебя на хорошую работу или сгноить на плохой, невзирая на категорию здоровья, установленную врачами. В медовые годы лагерной системы, когда "наверху" всерьез полагали, что для спасения утопающих надо пошире привлекать самих утопающих, нарядчиками назначали только уголовников, предпочтительно "ссучившихся", т. е. продавшихся лагерному начальству. Они приходили в барак, становились у дверей с дубиной (с дрыном, как говорят в лагере) и объявляли:

– Выходи на работу без последнего!

Кто выходил последним, получал дрына в полную меру.

В тридцатых годах КРТД нарядчиками не назначали, да никто и не пошел бы. Нам дрын не требовался, с нами нарядчики вели себя иначе. После войны состав лагерей сильно изменился. На низшие должности теперь назначали не одних уголовников, начальство свирепствовало сдержанно, и за небольшую плату нарядчик Вернигора, бывший гитлеровский староста, проводил желающего по табелю, а тот оставался лежать на нарах.

Чумаков – единственный в ОЛПе нарядчик, не бравший взяток. Бывший боевой офицер, он держался независимо и с достоинством. Работяг своей смены, к которым приезжали жены, он проводил по табелю, руководясь совестью.

Семь дней свидания пробежали, как семь минут. Неужели пора расставаться? Ася пошла к начальнику лагпункта, майору Захарову, просить еще три дня. Шел слух, если женщина сама попросит, продлят.

В кабинете сидели четверо: он сам, кум и еще два зама, в том числе тот, от которого всегда пахло одеколоном. Она изложила свою просьбу, а они взялись хором уверять ее, что она напрасно приехала.

– Вы еще не знаете, что он за человек, – сказал один.

– Он всю жизнь сидит в лагерях, он никогда не выйдет из заключения, – прибавил второй.

– Он преступник и рецидивист, – объяснил третий.

– Вы ведь русская женщина, – веско добавил четвертый, зачем вы связались с евреем? Разве вы не знаете, что это за люди?

Она пробовала возражать. Вы его любите? Еврея? Несознательная вы женщина… Все же ей разрешили остаться еще на три дня, но ясно намекнули, что не мешает последить за мной и потом сообщить им.

Ася вышла из кабинета пылающая и дрожащая, слезы текли по ее щекам. Я ждал ее в коридоре – она пробежала мимо и бросилась к нам в комнату. Она рассказывала, а я слышал ее колебания. Верить им или не верить? Неужели муж ее будет сидеть вечно?

Как же простой малообразованной женщине, не читавшей Маркса и не изучавшей Ленина – как ей было не колебаться? Ведь бесчисленные другие, кто читывал Маркса и Ленина и даже других учил марксизму-ленинизму, десятилетиями верили следователям и начальникам лагерей, что я действительно неисправимый преступник.

Где ей было разобраться? И, вся в слезах, она смотрела на меня, словно на моем лице могло быть написано, выйду ли я когда-нибудь из лагеря. Годами прививали ей привычку верить людям, облеченным доверием свыше, солидным работникам с погонами на плечах и важными манерами. А я был плохо выбритый, худой, одетый в бушлат с темным пятном на том месте, где еще вчера был пришит номер (номера упразднили совсем незадолго до того). Я не убеждал ее, не доказывал своей правоты. Наконец Ася встала и вытерла глаза: