Тетради для внуков

Байтальский Михаил

– Какие они все-таки подлецы! Чтоб я им еще и доносила!

Сейчас, через пятнадцать лет, "они" уже успели, наверное, по нескольку раз перестроиться. Кроме того, они повысили свой идейно-теоретический уровень – и так прямо уже не высказываются – они знают теперь другие слова.

В серый, дождливый, холодный, осенний день дверь вахты разделила нас. Мы условились, что весной снова встретимся в Воркуте. К тому времени мне, может, дадут пропуск или позволят жить за зоной.

В мае пятьдесят пятого Ася оставила гордый Кавказ и переехала в край унижения. О постоянном пропуске я все еще только мечтал, зато Воронов давно жил за зоной. Знакомая мне старушка-немка предложила

Асе угол. На нашей шахте работало много ссыльных немцев – не из прибалтийских дворян, а из Томской и Херсонской областей, из ликвидированной республики немцев Поволжья и даже из Москвы. Одни – потомки крестьян-колонистов, другие – давно обрусевшие, но сохранившие в паспорте опасную запись: "национальность – немец". Однажды ночью эта строка их объединила – всех выслали за Полярный круг. Представляете парадокс: член КПСС, отправленный в ссылку и не лишенный членства в партии, вынужден разъяснять беспартийным эту национальную политику.

Надо быть совершенно ослепленным своими ближайшими целями, чтобы не видеть опасности в подозрениях, адресованных целой народности. Отсюда и такой бурный рост национализма: у заподозренных – в силу естественного протеста, у остальных – благодаря сознанию своей чистоты, неприкосновенности и превосходства.

Ссыльные немцы со временем обжились. Из тесных, кишащих крысами бараков они переселились в сносные дома и стали неплохо зарабатывать. На нашей шахте запальщиками работали одни немцы. Они имели право на отдых и на труд, не боялись безработицы, бесплатно лечились и выбирали Сталина своим депутатом. Но они не имели права отъезжать от Воркуты далее первой железнодорожной станции. За самовольный отъезд их ожидал суд, и минимум пять лет лишения свободы – этой свободы. А то и каторга – до 20 лет.

Тетя Амалия попала в Воркуту, как и все немцы, прошла барачную эру, получила новую специальность – уборщицы – и комнату. В эту-то комнату она и пригласила Асю.

В 1955 году немцам дали право выезда, отменив регистрацию в комендатуре и особые отметки в паспортах – в вашем паспорте имеются три странички для особых отметок, верно?.. Правда, тете Амалии оказалось некуда ехать. Ни избы, ни родственников в Томской области у нее не осталось. Все же ей предложили подписать бумагу, что имущественных претензий к государству она не имеет, а взамен выдали чистый паспорт.

Слово "немец", из-за которого люди попадали в ссылку, не всем им нравилось. Некоторые взялись хлопотать об изменении пятого пункта. Один мой знакомый добился успеха, доказав, что он не немец, а украинец, его фамилия оканчивается на "ский". Другой, чья фамилия оканчивалась на "гоф", переквалифицировался в евреи и тоже, представьте, радовался. Тетя Амалия осталась немкой. Она полагала, что если она честный человек, то другие честные люди будут ей доверять.

Так рассуждала и простодушная малограмотная крестьянка из Сибири. Решай дело она – я давно имел бы пропуск. Но начальник лагпункта мне не верил. Ася ходила к нему с просьбой почти еженедельно, он не уступал. Как-то она вошла к нему с особенно горячими жалобами. В ответ он стукнул кулаком по столу и обещал, что посадит и ее.

Я навещал Асю у тети Амалии. Из окна их комнаты виднелись шахтный террикон, вышка с часовым и огромная лужа, гектара в два площадью, между домом и шахтой. Незакатное, но и не греющее солнце не могло высушить лужу; всю весну и лето по грязно-желтой воде бежала однообразная тусклая рябь. Такой тоской веяло от этой лужи! От широкой и вольной, как Черное море, мечты пришел ты к этой безнадежной луже под лагерной вышкой с часовым.

Кончились полярные солнечные дни и ночи,

началась беспросветная воркутинская осень, и вид из окна сделался еще печальней: террикон, вышка с часовым и грязная серо-желтая лужа с бегущей по ней бесконечной рябью, а вверху – серое небо, истекающее холодным мелким дождем.

Все, все вокруг твердило Асе: Захаров и его заместители уговаривали тебя недаром. Нет конца ни дождю, ни тоске, ни лагерям, ни срокам. Твой муж будет сидеть вечно. Она получила по почте краткий ответ на свою жалобу. Что знал хоть один жалобщик о деле осужденного, к которому вполне могли быть пришиты еще и чужие протоколы?

Ответ гласил: "Дело вашего мужа проверено. Установлено, что он осужден правильно. Материалами дела доказано. Подпись – советник юстиции Самсонов". Юстиция подтверждает!

Прошла осень, настала длинная воркутинская зима. В честь тридцать восьмой годовщины величайшей в истории революции я получил долгожданный пропуск, который мы, зеки, называли своим паспортом. Он давал право ездить из нашего ОЛПа в построенный нами город, а также жить со своими женами, – не забывая, конечно, вахту ОЛПа, куда следовало являться каждый день для отметки, и куда нас могли в любую минуту вызвать, чтобы забрать пропуск и снова запереть в зону. "Будь готов к неожиданностям!" – говорит мне весь опыт прожитой жизни. И я откликаюсь в ответ, как подобает юному нестареющему пионеру: "Всегда готов!"

Быть готовым не значит – не бояться. Боишься, но не можешь не болеть за справедливость, не думать, не делиться. А делиться – это же агитация! Нельзя! Нельзя! Нас пугали десятилетиями – на сколько еще поколений хватит озноба?

Тетрадь девятая

Неправда, вырастая в могущество,все же никогда не вырастет в правду.Рабиндранат Тагор. «Залетные птицы».

50. Разговорчики в строю

Замечаю: чем дальше в лагерь, тем больше мыслей. Что же делать? Описывать лагерь, но мысли держать при себе? Таков был мой замысел, но я с ним не справился. Лишь одну уступку я делаю своему первоначальному плану: не повторяю расхожих или само собой разумеющихся истин. И потому получается, что я больше склонен болеть о плохом, чем снова и снова толковать о хорошем. Есть разные степени осознания себя в обществе. Член первобытной общины считал свое племя единственно достойным и не умел видеть его недостатки. Обличители общественного зла появились на более высокой ступени развития. А обличать ближних – значит и скорбеть о них.

Для общества вредны не книги, обличающие общественную болезнь, пусть даже с преувеличениями (а Диоген, Иеремия, Свифт не преувеличивали разве?). Вредны романы и поэмы, ее скрывающие. Сокрытие зла усыпляет общественную совесть. Оно хуже, чем торговля героином, ибо более массово. Поэтому книги, вдохновленные негодованием и болью, в тысячу раз нравственнее усыпительных.

И это относится не к одной лишь художественной литературе, но и к другим жанрам, например, к статистике. Вот в ежегоднике "Народное хозяйство СССР" за 1969 год, приведены сравнительные данные о производительности труда у нас и в США. Сообщается, что производительность труда в промышленности в 1913 году составляла примерно 11 % американской, а в 1969 примерно 50 %. В сельском хозяйстве за 1966–69 гг. она составила примерно 20–25 % американской, в строительстве в 1969 – примерно 65 %.