Тетушка, которая не умирает

Мухопадхай Ширшенду

– Ума не приложу, что делать.

Набравшись смелости, я ответила так:

– Видишь ли, золото – штука невечная. Земля, пожалуй, тоже. Надо бы нам быть поосмотрительней, так ведь?

Тогда он без всякой утайки сказал:

– Кому это нам? Тебе и мне, что ли?

– Нет, конечно, – тут же ответила я. – Всем нам, каждому члену семьи.

Он печально проговорил:

– Свадьба – тоже удовольствие не из дешевых. Кстати, а что это ты вдруг так заговорила?

– Сам знаешь, я из бедной семьи. А беднякам приходится в жизни несладко. Твоя родня вряд ли смогла бы смириться с нуждой. Вы же выросли в роскоши.

– Надеюсь, тебя здесь никто не унижал за то, что ты из бедной семьи?

– Никто. Но я всегда

чувствую себя неуверенно, оттого что моя родня бедствует.

Тогда он мягко сказал:

– У тебя нет причин для неуверенности. Ведь твоя родня жила открыто. Да и мы знали, что делали. Думаешь, я совсем никудышный?

– Вовсе нет, – поспешно ответила я. – Ты, видно, даже не знаешь, как я тебя уважаю. При чем тут никудышный? Не в этом дело. Ты мог бы запросто зарабатывать на жизнь, если б захотел.

– Но как? Я всего лишь бакалавр. В лучшем случае меня возьмут только клерком. Да и такую работенку еще поди поищи. К тому же я никогда не помышлял о службе.

– Тебе вовсе не обязательно наниматься на работу. Открой свое дело.

– Дело! Такое занятие для торгашей. Такое, пожалуй, не по мне.

Я рассмеялась в ответ.

– Ладно, – сказала я, – не бери в голову. Тебе пора прогуляться. Мы еще поговорим об этом и что-нибудь придумаем, хорошо? Ты же не обидишься?

Он ушел с озабоченным видом, ничего не сказав в ответ. Может, здорово расстроился и попросту не обратил внимания на мои слова.

Жизнь в маленьком городке была тоскливая. Сходить в гости было не к кому, а из развлечений только кино, и то одни лишь старые фильмы. Единственное, чем можно было себя потешить, так это сплетнями с соседями. Но в этой семье даже это занятие было под запретом, потому как общаться с простолюдинами у них считалось зазорным. В результате вечерами было и впрямь тягостно и уныло. Хоть плачь. Понятно, я скучала по родителям. Мужчины еще могли выходить из дому, беседовать с соседями или играть в карты, а женщинам и этого не позволялось. Свекровь тешила себя вечерней медитацией и молитвами. Невестка терпеть меня не могла. И мне было очень одиноко.

Жили мы в южной половине дома. Наша часть состояла из десяти комнат, помещавшихся на трех этажах. Другие претенденты на собственность занимали не то семь, не то восемь комнат в северной половине. С нами соседствовало еще несколько человек. У старшего брата мужа детей не было, они с женой проживали в двух комнатах второго этажа. Старший брат свекра тоже размещался в двух комнатах. Мы с мужем располагались в одной комнате нижнего этажа, а свекор со свекровью – в двух других. Пиши жила на втором этаже. Я все удивлялась, к чему ей столько комнат. И по возможности старалась обходить ее стороной. От одного ее взгляда у меня кровь стыла в жилах. Если с ней что-нибудь случалось, она так визжала из своего уединенного убежища, что ее визг разносился по всему дому. Мне еще никогда не случалось слышать, чтобы так кричали. Как-то раз после нашей свадьбы она послала за мной и повесила мне на шею толстое золотое ожерелье. До поры меж нами все ладилось. Но однажды она так рассерчала на меня, что от унижения мне даже захотелось расплакаться. Другая, будь она храбрее, сняла бы с себя ожерелье и вернула его. А я не смогла. Она намекнула, что ей мало радости оттого, что племянник ее взял себе в жены нищенку. И что жизнь в роскоши вскружила мне голову. Она корила свекровь за то, что та приветила в их доме невесту без гроша за душой, хотя, с другой стороны, чего уж там говорить: ведь она сама была без роду без племени. Так-то вот.

Я часто жалела, что не могла днем или вечером взобраться на крышу. Мне казалось, что мрачные комнаты уж больно походили на затхлые пещеры с привидениями, и долго находиться там было просто невмоготу. А на крыше, по крайней мере, можно было подышать свежим воздухом. Там можно было прогуливаться, тихонько напевая себе под нос. Поскольку крыша была

общая, другие обитатели туда все же поднимались. Это были три или четыре моих сверстницы, с которыми мне случалось поболтать. Но из-за Пиши я не смела лазать на крышу вместе с ними. Она сидела сиднем в своей в комнате напротив открытой двери, выходившей на лестницу, и могла заметить меня, если бы я прошла мимо.

Но в тот день мне было так тоскливо у себя в комнате, что я забыла про страх, какой нагоняла на меня Пиши, и решила тайком прокрасться на крышу. Я была вся на нервах и в тревоге дрожала как лист. Похоже, мне не было суждено испытать той радости, какую другие женщины ощущают, когда выходят замуж. Замужество оказалось для меня тяжким бременем – оно явно было мне не по плечу.

Поднималась я тихо-тихо – на цыпочках. Комната Пиши располагалась аккурат напротив лестницы. Там горел свет. Я глянула, не сидит ли она по обыкновению лицом к лестнице. Белолицая, с глазищами, как будто пожирающими все вокруг. Когда-то она была красавица. Но эта красота никому не внушала благоговения – не привлекала ни одного мужчину, и юность ее прошла даром. Я знала: жизнь ее была сплошной чередой сожалений. Впрочем, гневаться на судьбу, общество или страну тут было бесполезно. И свою злость она срывала на безвинном существе. А я хоть и боялась ее, но ненависти к ней не питала.

Поднявшись на несколько ступеней, я застыла как вкопанная. Одна лишь мысль, что придется пройти мимо нее, и впрямь ввергала меня в ужас. Заглянув еще разок в ее комнату, я малость удивилась. Пиши сидела неподвижно, как обычно. Глаза у нее были открыты и не мигали. Челюсть отвалилась. У меня отчего-то ёкнуло сердце. Что-то здесь было не так.

Я одолела последние ступеньки и вошла в ее комнату.

– Пишима! Эй, Пишима!

Ни ответа, ни привета. Она сидела на большущем плетеном табурете, припав спиной к стене. Я с опаской дотронулась до нее, поднесла пальцы к ее ноздрям. И тут руки и ноги у меня похолодели. Пишима, похоже, умерла.

Я уж было кинулась вниз. И вдруг услышала за спиной ее голос.

– Стой! С этим можно обождать.

Я вздрогнула и оглянулась назад. Может, она все же не умерла? Но она сидела в той же позе. Глаза навыкате, рот открыт. Губы не шевелились. И тут я совершенно четко услышала, как она проговорила:

– Да, я мертвая, ты не ошиблась. Страдалица наконец умерла.

Я перепугалась не на шутку. Думала, у меня душа уходит в пятки.

– Вам всем полюбился третий этаж, так ведь? Вы спите и видите, когда я помру, чтобы поскорей перебраться сюда. Да поделить меж собой драгоценности и деньги. И думать забудьте. Ну, чего стоишь? Иди сюда. Подойди ближе.

Слова ее действовали как магнит. И я медленно двинулась к ней.

– И куда же ты эдак спешила?

Я ничего не ответила. У меня голос осекся. И я безмолвно уставилась на нее. А Пиши вперилась в меня своими безжизненными глазами.

– Сними ключи с оборки моего сари [2] . И ступай в северную комнату. Увидишь там большой сервант с запертым ящиком. Отопрешь его. Внутри найдешь деревянную шкатулку, завернутую в альпаковую тряпицу. Возьмешь ее и спрячешь у себя. Да так, чтоб ни она душа не прознала. По-твоему, я завещаю ее тебе? И думать забудь! Просто они все, как стервятники, слетятся, как только узнают, что меня больше нет. Потому-то мне и угодно от нее избавиться. Спрячь ее получше. Там хранятся мои любимые украшения: я не надевала их с тех пор, как овдовела. А ежели узнаю, что ты посмела навесить их на себя, сверну тебе шею. Не вздумай и прикасаться к ним. Ступай!

2

Сари – традиционная индийская женская одежда, представляющая собой ткань, особым образом обёрнутую вокруг тела.