Тэза с нашего двора
Шрифт:
И Алик был прав: наши люди вывозили, в первую очередь, не мебель, не ценности, не одежду — каждый, привёз свой характер и свои пристрастия. Кто интересовался газетами, тот и здесь покупал их пачками на последние гроши. Кто ходил в театры и на концерты — и здесь не пропускал ни одной афиши. Кто гулял — пускался в загулы, кто выпивал, тот находил собутыльников. А кто ныл и хныкал, тот продолжал брюзжать и возмущаться… Единственное, что объединяло всех — это неуёмная тяга к политическим спорам и дискуссиям — тель-авивские кухни сразу превратились в московские, и там до поздней ночи кипели страсти и решались судьбы Мира…
— …Самое
— Но это же объяснимо, — попыхивая трубкой, включился Иосиф, — Нас много лет приучали: «Все равны!.. Все — винтики!.. Все одинаковы!»… Как же теперь согласиться, что кто-то умней и талантливей? Ату его, ату!..
— Страшная это штука — привычка, — поддержал его Алик. — Семьдесят лет подряд наши родители слышали ложь, привыкли к ней и вынуждены были тоже врать. Мы, их дети, делали вид, что не замечаем этой всеобщей лжи и учили своих детей привыкать к этому планомерному убиению чувства собственного достоинства.
— Ты прав, прав! — Борис вскочил со стула и зашагал по веранде. — Общество, привыкшее к противоестественному, не может не деградировать, души мельчают и превращаются в душонки, человеческая жизнь, которая должна быть многоцветной и яркой, обесцвечивается в серое унылое существование, и любой народ, даже самый великий, может постепенно превратиться в стадо, покорное или агрессивное, агрессивное даже по отношению к самому себе!..
— Лично я устал от стада, — заявил Жора, — поэтому сейчас хочу пожить одиноким волком.
— Вполне правомочное желание. Но только не забывайте, что волк это своего рода профессия, это образ жизни, переход от травоядного существования к хищному промыслу — этому нелегко научиться.
— Жора, перестань лязгать своими вставными челюстями, — одёрнул Лёва. — Какой из тебя одинокий волк?.. Ты пока ещё одинокая овца из распавшегося стада.
— Дети, всё! Хватит о политике! — Подвела итог Ривка. — У меня есть вопрос к Манечке: почему вы переехали? У вас же была очень неплохая квартира?
— Во-первых, мы хотели поменять район, ближе к вам и к Алику с Алисочкой, во-вторых, там третий этаж без лифта — мне трудно подниматься. И ещё: в том подъезде такие ободранные стены, как если бы у вас, не дай Бог, шесть раз на лице была оспа.
У Мани с семейством Фишманых сразу же сложились очень тёплые отношения. Ривка приняла её, как родную, они часто общались, и Маня не уставала рассказывать ей о Тэзе, о её детстве, замужестве, привычках. Прослезившись дуэтом, они звонили ей в Одессу, чтобы послушать родной голос и расспросить о здоровье. Звать её в Израиль обе мамы давно прекратили, понимая, что это безрезультатно.
А сама Маня в Израиле чувствовала себя очень комфортно («Тут тоже все говорят по-русски, как на Брайтоне, только слишком много интеллигентов»), но её ноги («Чтоб они сгорели!») не хотели ей служить, она теперь больше сидела дома и слушала русское радио. Перед тем, как приехать к Алику и Алисе, всегда выясняла по телефону, не испортился ли лифт… Ходить с палочкой категорически отказывалась:
— Не хочу, чтобы все видели, что я превращаюсь в
Согласилась только тогда, когда Жора подарил ей зонтик-трость.
— О! Это другое дело. Теперь пусть думают, что Маня чокнулась и всё время ждёт дождя.
— В той квартире, наверное, были и тараканы? — продолжала расспросы Ривка.
— Как раз от них я отделалась быстро.
— Как?
— Я кормила их жирным бульоном, у них испортилась печень, и, они удрали, наверное, в Ессентуки.
— Боря, а в русских газетах уже платят гонорары? — поинтересовался Алик.
— В общем, да. Правда, работаешь, как лошадь, а получаешь, как пони. Но и это уже прогресс!
— А в ивритские газеты ты не пробовал писать?
— Я ещё не настолько владею языком.
— А как ваши успехи в изучении иврита? — поинтересовался Алику Иосифа.
— Потрясающие! — ответил тот. — Я уже твёрдо знаю, что суббота — это Шабат, а Володя — это Зеев. И даже перевёл на иврит название известной картины, где Ленин несёт бревно на субботнике. В моём переводе картина называется: «Зеев Ильич Ленин на шабатнике».
Но Иосиф лукавил: он уже свободно выписывал рецепты, давал направления в больницу, даже собирался открыть приём на дому, но мама Ривка пока ему ещё этого не разрешала.
Маня учить иврит и не собиралась. Прослушав по радио очередной урок, заключала:
— Чем больше я не знаю иврит, тем больше я люблю русский.
— Давид, научите меня французской завивке, — попросила Алиса.
— Ой, сейчас неохота — давайте завтра.
— Давид! Раз девочка просит — научи её! — скомандовала Ривка.
— Хорошо, мама. С удовольствием. А на ком мы потренируемся?
— Прошу! — И Лёва галантно подставил свою лысину.
B связи с Маниными проблемами Лёва искал такой бизнес, которым можно заниматься дома. И придумал: поставил на балконе несколько ульев и стал разводить пчёл. Надев на лицо сетку, он часами возился там, подливал сладкий сироп, вынимал соты, сажал в ящиках специальные цветы для снятия пыльцы… Всё пошло хорошо, но пришло плохо: он планировал всех жильцов в доме обеспечить мёдом, но пока он обеспечил их пчёлами — жужжащие трудяги влетали во все раскрытые окна, кружили по комнатам, распугивая их обитателей. Жильцы жаловались, что не могут обедать — пчёлы вырывают пищу буквально из-под рук и уже многих покусали. Лёва советовал им обедать в сетках, но жильцы не вняли его призыву и подали коллективную жалобу в суд.
— Они таки да правы, — заявила Маня. — невозможно жить в вечном ожидании укуса. Учти, если твои пчёлы ещё раз влетят в нашу комнату, я улечу вместе с ними!
Когда Лёву вызвали на судебное разбирательство, он прихватил с собой маленький улей, чтобы доказать, что пчёлы не опасны. Пока улей был закрыт, судья готов был с ним согласиться, но когда Лёва приоткрыл улей — суд перенесли на неделю: именно столько времени понадобилось, чтобы судья отмочил компрессами своё опухшее от укусов лицо. В итоге, Лёве вкатали огромный штраф, плюс он оплатил судебные расходы и вернул деньги за лекарства покусанным жильцам. И в приговоре значилось: в трёхдневный срок ликвидировать пасеку на балконе. Ульи с пчёлами взгромоздили на багажник Степиной машины и отвезли в ближайший киббуц, который согласился их принять. Прощаясь со своими питомцами, Лёва прослезился, гладил ульи, говорил пчёлам ласковые слова и, если б его не оттащили, перецеловал бы каждую.