The bad еврей
Шрифт:
Я поначалу не верил, что ситуация до такой степени тотальная, но раз за разом убеждался, что практически весь двадцатый век – для большинства русских в Америке - декаданс, то есть извращение и болезнь. Их заоблачный потолок – процеженный сквозь сито советской цензуры Серебряный век, их убогое стойло - советское шестидесятничество, а уже Ван Гог – это для наших бывших искажение реальности и неискусство. Я, конечно, помню, что Лимонов писал о еврейских девушках – любителях поэзии, без которых, мол, русская поэзия в эмиграции захлебнулась бы. Но когда это писалось, тридцать лет назад, при благословенной Софье Власьевне, с тех пор сколько воды утекло, так что никакой поэзии, никакой литературы, никакого эмигрантского искусства здесь уже давно нет.
Конечно, есть несколько десятков художников-эмигрантов, причем,
Не помню, у кого, кажется, у Игоря Ефимова читал какое-то интервью, где он с помощью литературных метафор пытается определить, кто такой русский эмигрант. И говорит он, если правильно припоминаю, следующее: есть, скажем, у Гончарова герои – Обломов и Штольц. Так вот в эмиграцию отправляются Штольцы, а Обломовы остаются дома. Хуйня. Ни Штольцами, ни Обломовыми здесь (по крайней мере, с конца 1980-х, когда эмигрант, выбирающий свободу, сменился эмигрантом, алчущим традиции) даже не пахнет, пахнет совком, глухой местечковой провинцией, культурной невменяемостью и отчетливой внеисторичностью.
Я уже говорил про местные телевизионные каналы, вполне репрезентативно представляющие уровень потребностей наших эмигрантов – даже жалкое современное российское телевидение (говорю сейчас не о политической, а об эстетической составляющей) оказывается здесь каким-то недостижимым идеалом. По крайней мере, большинство продвинутых эмигрантов перебиваются тем, что регулярно скачивают новые фильмы, идущие по телеку в Рашке, и тем живы. А так это уже знакомая нам Нахапетовка, только Нахапетовка не стеснительная и неуверенная в себе, какой была в совке, так как ощущала над собой еще что-то иерархически более высокое, сложное и значительное, а хамская и тупая в своей безапелляционности, потому что потеряла даже те ориентиры, какие были.
То же, ясное дело, самое случилось и с определенной частью российской (в основном технической) интеллигенции, которая никуда не уезжала, но точно также (и в это же время) попала под влияние фундаментализма, уже русского, заменившего авангардное очарование будущего и неизвестного простым соблазном утопического прошлого. И примерно также под нож пошло все современное, как искажающее утопию, опошляющее надежды, противопоставляющее Вечному и Истинному временное и тщетное. Как не смешно это звучит, советское культурное пространство (если включать в него, конечно, и неофициальное искусство, и многообразные транскрипции западной культуры) было куда сложнее того, что пришло к нему на смену и обрело отчетливый итог в путинскую восьмилетку. Единственный легитимный фундамент – седая православная старина, все инструменты опознания реальности вроде contemporary art девальвированы, так как идут в одном пакете с либерализмом и итогами несправедливой приватизации. Но в России, за исключением, предреволюционных периодов, инновационная культура всегда была чем-то демонстративным, нарочитым и обидно западным, никакой устойчивой традиции и уважения в обществе у актуальных практик не было и в ближайшую эпоху не будет. То есть опереться можно только на зарево грядущих перемен.
Даже не надо пояснять, что в Америке, в отличие от России, как в анекдоте, есть все. То есть это, конечно, и оплот протестантского консерватизма, и, одновременно, полюс самого радикального в мире искусства. Причем настолько авторитетного, что не заметить его можно, только если специально закрывать глаза. Что русские евреи и делают, выбирая только одно – затхлый и протухший консерватизм, как самый точный образ своего пребывания в мире. И почти в равной степени (как их быдловеющие российские собратья), не приемлют как либерализм, потому что он грозит одинаковыми правилами для их любимого Израиля и его арабских соседей (а Израиль - мы помним - вне правил и критики), так и современное искусство, раскачивающее или отрицающее традицию.
Понятно, что до перестройки из СССР выезжали куда более живые представители рода человеческого, и я вовсе не хочу сказать, что эмиграция как таковая синоним косности и мракобесия; нет, такой она стала именно вместе с последней волной эмигрантов,
Конечно, я упрощаю. То есть говорю только о своем опыте, который не могу подтвердить никакой статистикой. Но попробую сейчас вспомнить все, что противоречит категоричности моих предыдущих утверждений. В Манхеттене есть поэтический клуб, где я несколько раз слушал вполне вменяемых молодых русских поэтов, правда, некоторые уже переходят на английский, а среди публики наткнулся на известных мне еще по России персонажей. По количеству что-то похожее на квартирные чтения в московском или ленинградском андеграунде, качество, конечно, несравнимо. На открытии ряда более чем интересных выставок, типа Дада в Гуггенхайме, в толпе бесцветных голосов вдруг проступал красный завиток диковиной русской речи, и я с любопытством смотрел на ее носителя. На Псоя Короленко или Рубинштейна в Гарварде пришла почти вся гарвардская русскоязычная тусовка. Понятно, что когда приезжает какой-нибудь Мумий Троль или «Билли’с Бэнд», публика, в основном, молодая и русская, немного отдает удалым Тамбовом, но это уже, действительно, другой регистр.
Да, библиотеки здесь (я не об университетских, с ними вообще ничто не может сравниться, а об обыкновенных районных публичных, открытых для всех, принеси только бил за электричество и ID) вызывают восторг – в открытом доступе (иного не держат) сокровища, да и русские отделы напоминают Маяковку в Питере. Но именно в традиционном или классическом изводе – то есть все, что пахнет временем, отсутствует по причине низкой востребованности. Зато любителям масскульта от Марининой до Радзинского и обратно – раздолье. Как сказал один пацан: «На твое изобилие, папаша, больно смотреть». То есть за пределы традиции можно уже никогда не вылезать, а только укреплять оборону по противодействию времени и задраивать все люки.
Конечно, есть те, кого я не описал, я им кланяюсь сегодня и только сожалею, что мы не встретились. Но время Лимонова или Бродского кончилось вместе с концом советской власти, действие равно противодействию и наоборот. Пока надо было концентрировать твердость, чтобы пробить стену, твердое очень часто обретало себе место именно по ту сторону границы. Когда само давление исчезло, плотина рухнула, и потекло все остальное. Жидкое, легко обретающее ту форму сосуда, какой есть. Какой приготовлен, какой нужен, какой заказывали, господа евреи.
Главка шестнадцатая
Хочется мне сказать что-то хорошее, доброе и задушевное о евреях. Соплеменники мои, можно сказать, родные. Ну и об Израиловке тоже. А почему нет? Ведь при всем моем ерничаньи убогом я не ставлю под сомнение права евреев преклонить голову и иметь свое государство. И я не предпочитаю, прошу заметить, арабов евреям; потому что вообще никого никому не предпочитаю. Более того, я смело могу заявить, что евреи ничем не хуже арабов, моих друзей финнов и сербов и даже иранцев, сарматов и прочих половцев, да и вообще не хуже никого на свете. Впрочем, с тем же апломбом я могу утверждать, что ни один еврей не лучше ни одного араба, и вообще не лучше чукчи, мордвы, других представителей народов Севера, Юго-Восточной Азии, Северо-Запада и даже Ближнего Востока. Так как продолжаю считать, что нация – это наиболее несущественная деталь человеческого позиционирования в социуме, потому что она насквозь идеологична, а чистых наций просто не существует.