The Maze Game
Шрифт:
— Чем больше, тем лучше, — заявил Картовед, помогая Галли вытащить новенькую из лифта.
Лиззи оказалась очень скромной девушкой. Невысокого роста брюнетка отличалась невероятно красивым цветом больших глаз, который был не то изумрудный, не то золото-салатовый. Она долго привыкала к Глэйду, шарахаясь ото всякой «черной» работы, насекомых, скота, часто днями просиживая в Хомстеде.
Однажды Каролина зашла на кухню, где шла активная готовка ужина, и поделилась с Эви своими мыслями насчет новенькой, которая в очередной раз вернулась из душа бледная, как мертвец — в углу сидел паук.
— Лиззи слишком нежная, — заявила Прачка. —
Эвита почувствовала холодок, пробежавший по спине. Девушка ненавидела пауков больше всего на свете, и не важно, будь это тарантул или маленький паучишка.
— Кэр, это только ты у нас такая воинственная Зена, — пошутила Эви. — И я, и Диана поначалу тоже брезговали всем вокруг.
— Но не так же сильно, — кивнула Каролина в окошко, где по полянке шла Лиззи, отмахиваясь от кого-то невидимого им — скорее всего стайки мошек, которых в Глэйде было полно. — Посмотри на нее — волосы как шелк, маникюр, педикюр, кожа мягкая… — не заметно даже для себя, Прачка закусила губу.
— Эй, — Эвита сделала шаг в сторону. — Каролина… я тебя теперь бояться буду. Надо и Дианку предупредить, она с тобой в одной комнате спит.
Когда в Глэйд прибыла Лиззи, Эвита съехала из комнаты девочек: для четверых она была тесновата. Ньют тоже перестал спать под лестницей, вместе с Эви они ночевали в стороне от Хомстеда, за кухонным шатром в импровизированной палатке: основание для нее Ньют собрал из жестких палок, тент им сшила Каролина из разнообразных тряпок, а на землю Эвита положила спальники. Никто из глэйдеров не был против такого уединения, а Алби махнул на двух шанков рукой: ребята вели себя прилично на глазах глэйдеров, а что происходило в палатке — дело только этих двоих.
— Все у меня нормально с ориентацией, — буркнула Каролина, тем ни менее улыбнувшись. — Просто я уже и забыла, какого это — хорошо выглядеть, — она провела рукой по своим волосам, давно ставшими жесткими.
— Ты хорошо выглядишь, — добродушно заверил Прачку Фрайпан.
— Фрай, — Каролина по-дружески обняла повара, с трудом сведя пальцы рук за его спиной, — в тебе я не сомневалась, мой толстячок.
Эвита ухмыльнулась. Каролина была особенным шанком — она была истинной девочкой со всеми принадлежавшими им закидонами, и одновременно с этим она была «своим парнем» для мужской части Глэйда. Если сравнивать шанков с семьей, то Каролина была средней сестрицей, которая тусила с братьями, а вот Эви стала старшей сестрой, следящей за порядком и раздающей волшебные пинки непослушным. Шанки не думали флиртовать с ней, зная об их связи с Ньютом, которого уважали не меньше Алби. Да и мачете у парня был довольно острым.
После Лиззи, которая в конце концов настолько привыкла к новой жизни, что стала помогать Зарту на Плантациях в парнике, в Глэйд прибыл светловолосый мальчик Луи, с такими чистыми, искренними серыми глазами, что стало загадкой, как он смог стать Мясником. Однако рубить животных он не захотел, а вот ветеринар из него оказался просто превосходный. Он лечил животных, ухаживал за ними с такой любовью, будто они были людьми.
— Они лучше вас, шанки, — шутливо заявил Луи.
Минхо долго выяснял у Джефа, кто станет куратором для Луи — Медак или Уинстон. Но в итоге все же Мясник взял под свой контроль шнурка, потому что Луи больше ошивался на Скотобойне.
После Луи лифт привез
Но через пару дней шнурок сам отказался от своей затеи. То ли его испугали гриверы, то ли еще что-то, но он подошел к Ньюту и известил, что будет помогать Зарту. А на следующий день именно это решение спасло жизнь Арти — у мальчика оказалась астма, и он бы задохнулся, если бы приступ, по счастливой случайности, не начался рядом с кустом эвкалипта.
После Арти, за месяц до трехлетнего дня рождения Глэйда, лифт привез еще одного парня — совсем юного, на вид не больше тринадцати лет. Полноватый, кудрявый, он оказался неповоротливым, зато жутко любившим общество. Его звали Чак.
Слопер Фрэнки взял его под свое кураторство, раз уж мальчик был не годен для другой работы. И Чак был очень доволен этим — ведь работа Слоперов протекала по всему Глэйду, и Чак очень быстро нашел со всеми шанками общий язык.
Вечером, за день до того, как в Глэйд должен был прибыть очередной новичок, Эвита сидела у старого бревна около костра и пила горячий чай с добавлением ежевичного варенья. Ньют отлучился поговорить о чем-то с Алби, и Эвита ждала Фрайпана, чтобы обсудить с ним меню завтрашнего пиршества.
Но вместо Повара к девушке подсел Минхо.
— Че, как жизнь? Че новенького? — спросил Бегун, протягивая девушке зефир.
— Тебе когда-нибудь надоест эта сладость? — поинтересовалась Эви, вежливо покачав головой в знаке отказа.
— Когда в Глэйд привезут двугорбого верблюда в шапке-ушанке с золотыми подковами на ногах, — ответил азиат, закладывая в рот зефир целиком.
— Верблюдов не подковывают, — усмехнулась Эвита, делая глоток сладкого чая.
Минхо тщательно дожевал тягучую сладость и, проглотив, пояснил:
— Я ж говорю — никогда не надоест.
Какое-то время ребята молча сидели, смотря на окружавшие их стены. Допив чай, Эвита спросила:
— Что там происходит, Минхо? За стенами?
Бегун повернул голову и посмотрел на девушку, нахмурившись.
— Ньют не особо распространяется на этот счет, — пояснила Эви. — Я думаю, он просто не хочет расстраивать меня, лишать надежды… С каждым днем, возвращаясь из Картохранилища, он все больше хмурится.
Минхо согнул ноги в коленях, облокотил на них руки и молча смотрел на сложенные в замок пальцы.
— У нас больше не осталось надежды, ведь так? — тихо продолжила девушка, сжимая в руках кружку. — Поэтому Ньют отмалчивается, да?
Минхо снова посмотрел на Эвиту и внезапно усмехнулся.
— И что?
— Что? — не поняла та.
— Подумаешь, не осталось надежды, — Бегун пожал плечами. — Игра только началась.
— Как можно играть в игру, утратив надежду? Ведь она умирает последней. Всегда!
Азиат фыркнул:
— Вырвись из плена стебанутых шаблонов, Эви. Думаешь, за пределами надежды существует лишь облом? В действительности, только лишившись последней гребанной надежды, мы, наконец, можем начать свободно мыслить. Нас ничто больше не держит, становится глубоко все равно, и мы получаем возможность сосредоточиться на том, что действительно следует делать, а не о том, что нам за это будет. Когда надежда умирает — все только начинается.