The ТЁЛКИ два года спустя, или Videoты
Шрифт:
– А? – верчу головой по сторонам и вижу, что впереди Москва, мы стоим на обочине, и мимо движется слабый поток машин.
– Спасибо, чуваки! – Я потягиваюсь.
– Две бутылки, – бомж воздевает два пальца.
– Без базара. – Лезу в карман, достаю пятьсот рублей и протягиваю ему.
– Это, – бомж смотрит то на меня, то на купюру, – у меня ж сдачи нет!
– Забей! – открываю дверцу, спускаю одну ногу на ступеньку.
– Тебя как звать-то? – сипит бомж.
– Андреем!
– И меня! Значит тезки!
– Значит тезки! – смеюсь
– Тебе спасибо! – ощеривается бомж. – И помни про кнут. И еще про то, что изнутри мы не то, что снаружи!
– Такое не забуду! – Я хлопаю дверцей, и мусоровоз трогает, бибикнув мне на прощанье.
Приехать в город на мусоровозе, как это символично! Заключительный аккорд помоечной симфонии вчерашнего дня. Все настолько уныло, мерзко и как-то... бессмысленно, что ли? Сейчас поеду домой, где меня никто не встретит, потом – на работу, где меня встретят все. Потом будет ужин, или вечеринка, или игра в покер, или просто мелкое блядство. И во всем этом – какое-то кромешное одиночество. Такое впечатление, что я медленно дичаю. Разразиться бы истерикой, да жаль, никто не оценит.
Кляну себя за поездку к этой сумасшедшей, кляну себя за Дашу, за то, что дал уйти Наташе, за то, что вернулся в город, который меня не принимает. Да что там, не принимает – выдавливает. Посылает мне скрытые и явные намеки на то, что у меня здесь не сложится. Ни с кем, даже с самим собой.
Москва – ты не злая, нет. Ты какая-то безучастная. Может быть, мы сами тебя такой сделали? Тем, что каждый старался урвать себе хотя бы крохотный кусочек твоего сарафана в псевдорусском стиле? И соскоблить твою позолоту на стразы или погоны? И теперь ты как профессиональная блядь – всем даешь, но никого не любишь. Или, может, это оттого, что я не твой ребенок, Москва? А чей я, скажи, город-герой?
Вытаскиваю телефон. Набираю ее номер. Пять, семь, десять, двенадцать гудков:
– Да.
– Можно, я приеду?
– Сейчас?
– Да!
Пауза.
– Приезжай, – снова пауза. – Только по дороге купи пару бутылок воды без газа.
– Еще бы...
– Не похоже, что я тебя разбудил, – говорю с порога.
– Ты считаешь это подходящим упреком для шести утра?
– Честно? Нет. Просто у тебя был такой сонный голос, и я ожидал... увидеть тебя... э... в другом виде...
– В ночной рубашке? С бигуди на голове? Продолжи сам, у меня что-то с фантазией под утро плохо.
«Значит, все-таки ждала, – внутренне обнадеживаю себя. – В целом, шансы более чем».
– Кофе будешь?
– Я бы выпил какого-нибудь... алкоголя, – не сдерживаюсь и икаю. – Это от холода.
– Не в твоем состоянии. Кофе или чай?
– А какое это такое «мое состояние»?
– Ты выглядишь, как бомж, – прицеливается глазами. – Бомж, надевший выброшенный на помойку тинейджерский прикид.
– Это вряд ли! – усмехаюсь, оглядывая себя. – У бомжа должен быть айпод. А у меня его нет.
– Что? – Она прищуривается
– Почему ты вчера уехала? – иду за ней.
– Устала, – наливает воду в чайник, нажимает на кнопку.
– Я искал тебя полтора часа по всему лофту.
– А потом? – Она залезает в холодильник.
– Потом напился и уехал... с Антоном.
– А под утро вы с Антоном повздорили, и он выгнал тебя на улицу, да? – достает йогурт, сливки, сыр, еще что-то.
– Нет. Я... сам уехал. – Все время пытаюсь поймать ее взгляд, но Наташа постоянно перемещается по кухне, и разговор идет в основном с ее спиной. – Захотелось тебя увидеть.
– У тебя вчера было море времени, но ты же предпочел видеть других, правда? – Она впервые оборачивается, и я начинаю понимать – для того чтобы быть принятым здесь и сейчас, нужно покаяться, а каяться я не смогу. Кеды жмут, и потом – похмелье.
– Я встретил коллег, – вытаскиваю сигарету. – Ты встретила друзей.
– Ну, знаешь, твои коллеги лучше любых друзей. То есть значительно ближе.
– Ты про Дашу? У нас с ней абсолютно ровные дружеские отношения.
– Ты считаешь, мне эта информация интересна?
– Вероятно, да. Если после того, как одна девушка попросила молодого человека подержать ее сумочку, другая девушка стремглав умчалась с бала, то да.
– Я просто не готова была проводить вечер в обществе телевизионщиков, извини! – Она наливает кофе в две чашки, одну ставит на стол, другую берет себе.
– А одного телевизионщика?
– Я же сказала, ты был слишком занят другими, я не рискнула тебе мешать. А ждать, пока ты освободишься, – обламывало.
– Интересно, как так получается, – я глубоко затягиваюсь, выдерживаю паузу. – Почему девушке, которой еще позавчера было так хорошо с тобой, вчера стало так невыносимо плохо? Дело во мне? В поздней осени?
– В чьей-то сумке? В том, что объективов вокруг было слишком много, а пространства так мало? – пародирует она мою интонацию. – Или в том, что устраивать второе свидание на вечеринке, где так много знакомых, с которыми ты целый час не виделся, – это самое идиотское решение? – Она делает глоток и смотрит на меня, не убирая чашку ото рта.
– Наверное, я должен сейчас извиниться? – смотрю на нее, стараясь не мигать. – Раскаяться в содеянном, признаться во всех смертных грехах, да? Но, странное дело, – не в чем. А чувство вины остается. Ты созидаешь во мне комплексы, девочка моя!
С минуту молча смотрим друг на друга. Я пытаюсь понять, куда скатится шарик, – в ту лузу, где «любовь– морковь» или в другую, с надписью «ненависть, трупы»?
– Я вижу, ты сам себе нравишься сейчас, да? – Она ставит чашку на столешницу, получается довольно звонко. – Этакий Печорин в спортивной куртке, не понимающий, то ли у него душевные терзания, то ли похмелье. Скажи мне, милый мальчик, сколько раз ты репетировал эти глаза, эту позу и эту манеру затягиваться сигаретой перед зеркалом?