Тиана. Год Седой крысы

Гуйда Елена Владимировна

И все было ладно в этом доме. Лето прошло славно и добро. У матери и Дайко ладились дела и ни в чем нужды мы не знали.

К исходу осени мать располнела, а весной в Год Золотой Коровы, на свет появился Малько, мой младший брат.

— Все, Крыска, теперь точно тебя из дому выгонят, — заявлял Вэйко, будто то только несмышленышу не ведомо было. — Там где ребенок общий есть чужим рады не будут.

И поверить бы мне на целых четыре года старшему Вэйко, да твердая уверенность в том, что от появления Малько в нашем доме ничего сильно не изменится,

заставляла по-взрослому вздыхать и говорить, что глупости он говорит.

— Это ты Крыска ничего в жизни не смыслишь. Разве не знаешь, что Лидко уже третий год в сарае живет, после того, как мать его второй раз замуж вышла за Рахто и родила ему ребенка?

О том, что Лидко из дома выставили чуть не сразу после свадьбы, знал весь город. Да только то и не удивительно. Рахто не доброго нрава мужик был. Часто в чарку заглядывал, а потом и жену поколачивал, чтоб место свое знала и мужу на глаза лишний раз не казалась, когда не просят. Потому, когда добросердечные соседи говорили ей, что муж ейный опять в корчме засел с самого утра, бросала работу, хватала детей и бежала то к Брыське, то к нам.

— Видно будет. — сказала я, сравнивая красноносого щуплого Рахто и огромного, как медведь, доброго Дайко.

Но, как и подсказывало чутье, толи в крови моей обитавшее, толи в седых, как у старухи, волосах, быт в нашем доме не сильно изменился. Добавилось хлопот только с вечно орущим Малько, да улыбаться Дайко и мать стали еще чаще. От меня же они не отказывались, а Дайко старался всегда делить нас с братом поровну. Принесет с ярмарки погремушку звенящую для Малько, а для меня тут же вынимает расписанную куклу в красивых платьях.

Так прошел год Золотой Коровы, который, как каждому ведомо приносит и счастье в дом и достаток. Малько рос сильным и здоровым. И то, что поначалу был похож на синее печеное яблоко, вскоре изменилось. С каждым днем он все больше походил на Дайко, что того сильно умиляло.

А за ним прошли спокойно и год Синего Феникса, и год Огненной Вороны.

А вот в год Черного Пса со мной снова случилось неладное.

Сталось то аккурат в самую темную и холодную ночь в году. Я как раз постигала все тайны вышивания, старательно ложа стежки на ткань, как учила меня мать. Рисунок не получался таким, как я его задумала, и вместо черного ястреба на ткани то и дело проступали черты, присущие воронам. А потому я, рассердившись, бросила маленькие пяльцы на стол и уставилась в темноту за окном.

— Что не так? — спросила мать, отрываясь от своего занятия.

— Не знаю, мам. Неладно что-то, будто черный кто ходит по улицам.

Мать осенила меня защитным знаком от темного колдовства да злых духов оберегающим.

— Не поминай зла против ночи, дочка. И вообще спать иди.

Я же отмахнувшись от, все нарастающей тревоги, подхватила на руки Малько, за эти годы ставшего почти богатырем, и пошла в нашу с ним комнату.

И даже напевая колыбельную брату, не могла унять щемящее чувство в груди, предвещающей скорую беду. И потому едва Малько ровно засопел в своей

кровати, поднялась тихо, накинула на плечи тулуп и вышла во двор, вглядываясь в темноту.

В эту ночь редко кто выходит на улицу, предпочитая спрятаться от выходящего на охоту Черного Пса у печного огня, да в кругу семьи. Вот и сейчас на улицах было так тихо, что тишина эта казалась зловещей. Не может такого быть в городе, полном людей. Хоть собака бы залаяла, или послышался говор, окликающего ее хозяина. Но нет же. Тихо, аж звенит эта тишина в ушах.

Так простояла я какое-то время, пока не решила, что тревога моя глупости надуманные. И только собиралась вернуться назад, как услышала вой, от которого и кровь в жилах застыла. А за ним и крик.

Не знаю, что меня подбило против ночи в одних домашних тапках да кожухе на тонкую рубаху побежать по улицам Дубнов. Так и добежала до дома Рахто. Тот, не изменяя себе, даже в эту ночь был вусмерть пьян, но перед тем не забыл выставить за порог Лидко. Вот и увидела я его стоящим во дворе с палкой, напротив огромного черного пса.

Пес тот был бы обычным, наверное, если бы не красные, горящие угольями глаза, да видные даже в темноте, белые клыки длиной с палец Дайко, в ощериной пасти.

— Вон пошел! — крикнула я, перелезая через забор. — Слышишь меня? Пошел вон!

Палки на пример Лидко мне не попало, а потому я просто махала руками, как ветряная мельница, да наступала на, похожего на телка полугодовалого, пса. От наглости моей, видно человеческому роду не свойственной, Черный пес онемел и сел, склонив голову на бок да вывалив язык, как обычная собака.

— Не слышал меня что ли? — не унималась я, ступая по двору неспешно, но уверенно, намереваясь прикрыть Лидко. — Иди, не будет тебе здесь ничего. Не позволю я.

И послышалось мне, что к моим словам писк крысиный добавлялся. Словно с голосом мешался, сплетался. Даже онемела на миг, оглянулась, где ж она взяться-то могла.

Пес же фыркнул, показывая, что своим поведением, только насмешила его, но поднялся и пошел прочь, оглянувшись только один раз.

И когда темнота спрятала от нас его силуэт совсем, на меня навалилась страшная усталость. Я так и свалилась под ноги Лидко.

— Ты потерпи, Крыска, — доносился его голос до меня словно через толщу воды. — Сейчас до дома тебя донесу. Потерпи только.

Дальше все слилось в разноцветный хоровод. И мать, голосящая, и смурной Дайко, и хныкающий Малько. Даже Лидко, бледный, словно его у смерти забрали и с таким виноватым лицом, что мне его даже пожалеть захотелось. И темноте, которая меня накрыла, я только рада была. Но и в той темноте покоя не было. Все казалось, что смотрят на меня два красных глаза. А временами и не два, а и того больше, со всех сторон они меня окружали. Да пищит где-то злобная Крыса.

— Совсем с ума сбрендила, — ворчала мать, утирая мое липкое от пота лицо и отхлебывая успокоительный отвар, прописанный лекарем, которого притащил Дайко. — Чего понесло-то тебя, на ночь глядя?