Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Шрифт:
Такого эффекта от своего обращения к солдатам Германик никак не ожидал. Менее всего он хотел перерастания мятежа в гражданскую войну, а ведь именно этот путь указывали ему мятежники. Теперь, находясь на трибунале лагеря и не отвергая предложение бунтовщиков, он неизбежно превращался в соучастника очевидного государственного преступления. Заклеймить изменников позором с высоты трибунала было не менее опасно — разъяренные солдаты могли немедленно сменить любовь к своему полководцу, пусть в крамольной форме выраженную, на гнев. А это имело бы самые роковые последствия. Германик счел за благо просто сойти с трибунала и покинуть мятежный строй, покусившийся только что на прямое выступление против законной власти нового императора. Но трибунал-то был окружен вооруженными легионерами, не только не дававшими Германику покинуть лагерь, но и требовавшими его возвращения на трибунал, насильственно предлагая ему возглавить теперь уже антигосударственный мятеж. В отчаянии Германик
К счастью для Германика, да и для Тиберия, ибо самоубийство полководца могло иметь катастрофические последствия на Рейне и в Галлии, далеко не все мятежные легионеры возжелали его гибели. Возникло замешательство, и приближенные Германика увлекли его в палатку.
В этом шатре состоялось срочное совещание, благо на него мятежники не решились посягнуть. Положение представлялось донельзя угрожающим. Ведь стали известны намерения мятежников подключить к бунту и легионы Верхнего Рейна. Помимо прочего, они собирались разорить ближайший город, а затем устремиться на разграбление всей Галлии. В этом случае левый берег Рейна оставался бы незащищенным, и германцы во главе с неукротимым Арминием не преминули бы этим воспользоваться. Что же делать? Попытаться с помощью вспомогательных войск и союзников подавить мятеж военной силой — начать гражданскую войну. Уступить всем требованиям мятежных воинов — самим начать ту же гражданскую войну, поскольку тогда Германик должен мятеж возглавить и выступить против Тиберия. Равно опасно было, как ни в чем не уступать, так и уступить во всем. В итоге было принято взвешенное и единственное возможное в сложившихся условиях решение: удовлетворить по возможности справедливые требования воинов. Само решение для вящей его убедительности облекли в форму письма от имени Тиберия. В нем удовлетворялись следующие требования:
— отслужившие по двадцать лет подлежат увольнению,
— отслужившие по шестнадцать лет переводятся в разряд вексиллариев с освобождением их от обязанностей, исключая боевые действия во время войны,
— денежные выплаты, завещанные Августом, должны быть выплачены в двойном размере.
Сделанные уступки неожиданно успокоили солдат. Немедленно исчезло требование к Германику возглавить мятеж и добыть силой верховную власть. Лучше мирным путем получить желаемое, нежели добиваться своего через гражданскую войну с неясным исходом. Как это часто бывает, синица в руках предпочтительнее журавля в небе.
В то же время мятежники, дабы военачальник и его окружение не вздумали отделаться лишь словесными обещаниями, вполне справедливо со своей точки зрения потребовали немедленного претворения в жизнь всего того, что значилось в оглашенном «письме Тиберия». Для этого Германику пришлось пожертвовать теми деньгами, которые были в его распоряжении. Увольнение отслуживших и перевод в вексилларии осуществить-то было несложно, но вот выплаты сначала попытались задержать до возвращения легионов в зимние лагеря. Но не тут-то было. Воины I и XX легионов заявили, что не выступят в поход, не получив заслуженных выплат. Германик вынужден был, что называется, раскошелиться. В итоге торжествующие легионы на марше везли среди легионных знамен и значков денежные ящики своего полководца, ставшие теперь их законным вознаграждением. Конечно, с точки зрения римских воинских традиций, это был натуральный грабеж, а сам оригинальный походный подарок для военного командования был «постыдным на вид»{273} Но главного достигли — мятеж прекратился, относительный порядок в войске был восстановлен. Рубежи империи остались защищенными.
В отличие от нижнерейнских легионов, стоявшие на Верхнем Рейне присягнули Тиберию в целом спокойно. II, XIII и XVI легионы провели присягу должным образом, но в XVI легионе обнаружились колебания. И хотя воины четырнадцатого никаких требований не выдвигали, наученный горьким опытом Германик распорядился немедленно уволить всех, кто переслужил свой срок и выдать легионерам соответствующее денежное вознаграждение.
Но мятежные настроения в рейнских легионах все никак не желали утихать. Внезапно бунт случился в лагере, где стояли вексилларии ранее бунтовавших легионов. Здесь солдатские волнения встретили самое решительное и беспощадное противодействие со стороны префекта лагеря Мания Энния. Грозный префект в своих действиях исходил, правда, не столько из своих действительных прав, сколько из так своеобразно понятой целесообразности устрашающего примера. Воины, однако, не столько устрашились, сколько разволновались еще более. И возмущение разгорелось с еще
Так вот мужественная решимость одного человека, не только не растерявшегося в окружении мятежной толпы, но и нашедшего нужные слова для ее укрощения, прекратила опасный мятеж.
Но и этот мятеж не был последним. Поводом к очередным беспорядкам стал приезд в ставку Германика посланцев римского сената. Они как раз были уполномоченными разобраться в прошедшем и доложить в Риме сенату и императору о результатах своей миссии. Беда оказалась в том, что рядом с зимними лагерями I и XX легионов находились новые вексилларии, те самые воины, что добились своего нового статуса как раз благодаря уступкам, вырванным у Германика мятежным путем. Подозревая, что в Риме принято решение расправиться с мятежниками и отменить все с таким трудом добытые блага, вексилларии решили, что единственной целью прибывшей сенатской комиссии является расправа над ними.
К действиям мятежники на сей раз приступили немедленно и самым решительным образом, средь ночи дерзко ворвавшись в дом Германика. К своему военачальнику они не испытывают более ни тени почтения и, угрожая ему смертью, вынуждают отдать им знамя легиона. Мятеж стремительно распространяется по всему лагерю. Легионеры открыто оскорбляют посланцев сената римского народа и едва не расправляются с главой делегации Мунацием Планком. Тот спасает свою жизнь, лишь укрывшись в лагере I легиона и обняв его священные символы — знаки легиона и изображение орла. Человек, обнимающий символы легиона, становился особой неприкосновенной. Это самым яростным мятежникам своевременно разъяснил орлоносец Кальпурний. Убийственное святотатство с трудом удалось предотвратить.
Германику удалось утром успокоить легионы, объяснив истинную цель приезда сенатской комиссии. Сенаторы не имеют полномочий кого-либо карать! Комиссию удаётся отправить из лагеря под надежной охраной отряда конницы, но в лагере продолжается смятение. Воины явно отказывают в повиновении своему полководцу, и Германик бессилен переломить ситуацию. Это приводит в сильнейшее раздражение уже саму свиту Германика. Полководца порицают за очевидную неуверенность в себе, непростительную снисходительность к мятежникам. Главный упрек: почему Германик не привлекает надежные легионы Верхнего Рейна к подавлению мятежа нижнерейнских легионов? В сложившемся же положении наилучшим выходом представляется уход из лагеря главнокомандующего и его семьи. Германику напоминают, что его семья здесь состоит кроме него самого из беременной жены Агриппины и двухлетнего сына Гая.
Предложение кажется Германику разумным, но он наталкивается на неожиданное сопротивление своей супруги.
Агриппина была человеком многих замечательных качеств. Гордая своим происхождением — дочь славного Марка Випсания Агриппы, внучка божественного Августа, «никогда не мирившаяся со скромным уделом, жадно рвавшаяся к власти и польщенная мужскими помыслами, она была свободна от женских слабостей».{274} Агриппина чувствовала себя среди воинов в лагере не гостьей, но повелительницей. Воинский стан для дочери Агриппы — родная стихия. Внучка божественного Августа никогда не отступит перед опасностью — твердила она Германику. И лишь когда тот обратился к ней со слезами, обнимая маленького Гая, гордая дочь Агриппы решилась уступить.
Уход из лагеря семьи Германика, совершенно для мятежных легионеров неожиданный, всех потряс. Беременная женщина, несущая на руках двухлетнего сына Гая, уже успевшего стать любимцем воинов — зрелище резко изменившее настроение солдат. «Вид Цезаря (Германика — И. К.) не в блеске могущества и как бы не в своем лагере, а в захваченном врагом городе, плач и стенания привлекли слух и взоры восставших воинов: они покидают палатки, выходят наружу. Что за горестные голоса? Что за печальное зрелище? Знатные женщины, но нет при них ни центуриона, ни воинов для охраны, ничего, подобающего жене полководца, никаких приближенных: и направляются они к треверам (одно из галльских племен, проживающих неподалеку от расположения римского войска — И. К.), полагаясь на преданность чужестранцев. При виде этого в воинах просыпаются стыд и жалость: вспоминают об Агриппе, ее отце, о ее деде Августе; ее свекор — Друз; сама она, мать многих детей, славится целомудрием; и сын у нее родился в лагере, стремясь привязать к нему простых воинов, его часто обували в солдатские сапожки».{275}