Тибетское Евангелие

Крюкова Елена Николаевна

Посреди бешенства пляски внезапно застыл Чамсаран.

Руку к Иссе протянул.

— Памба! — крикнул сквозь лютые, крашеные зубы. — Где Памба! Не вижу Памбы! Я дал тебе маску — надень и пляши с нами!

Даже я не мог предвидеть, что сделает мой Господь.

Исса размахнулся. Швырнул маску Памбы. Она ударилась о стену и разлетелась на сто глиняных, каменных, картонных кусков.

Шагнул к Чамсарану. Тот не успел опомниться. Исса сорвал с Чамсарана маску и так же, как маску Памбы,

отшвырнул ее прочь. И так же тяжело, страшно, со звоном разбилась она.

Пляшущие прекратили плясать. Груди под тканями вздымались. Люди тяжело и хрипло дышали. Люди, переставшие быть богами и зверями, окружали моего Иссу, мальчика моего, как зверя. Брали в кольцо. Подбирались к нему. Кольцо сжималось. Толпа сгущалась. Исса! Они близко! Их много! Они сейчас убьют тебя!

«Исса, радость моя!» — крикнул я и слетел ниже, совсем низко, хоть это было опасно для моего ангельского чина; и Исса, господин мой, услышал отчаянное дыхание мое.

— Тихо, — прошептал он мне, — не бойся! Я усмирю их!

Повернулся к монахам, обряженным в чудовищ.

Поднял вверх руки.

— У меня нет оружия! У меня нет маски! У меня есть только лицо! Живое лицо! Глядите в него! Глядите!

Ошалелая толпа, встав плотным кругом, утихала, застывала, глядела.

Исса понял: можно говорить.

— Бог не нуждается в защите. Бог сам защищает вас. Зверь нуждается в защите человека, а что вы сделали со зверем? Стрижете шерсть? Заколаете на мясо? Звери, птицы, пчелы дают нам пищу. Растения приносят нам себя в каждодневную жертву. Все живое умирает от руки человека, чтобы жил человек. О какой защите и от какого врага ваша громкая песня? Ваш дикий танец?

Поднял руки. Я любил, когда мой мальчик руки ввысь поднимал. Он словно выше ростом становился.

— До тех пор будут сраженья меж человеком и человеком, пока он будет убивать зверя! Есть его мясо! До тех пор ты будешь убивать подобного тебе, доколе ты будешь убивать бессловесного брата своего! Говорите, Будда нуждается в защите? Это костер в горах нуждается в защите от дождя и ветра, а Бог силен и прозрачен, и сквозь Него видно время!

Монахи стояли. Маски бесстрастны. Ягодный сок на камнях. А может, кровь?

— Жизнь есть смерть. Мысль есть безмолвие. Тьма есть Свет!

Вздохнул, как дитя после плача.

— А Свет есть Любовь.

Монах, кто стоял ближе всех к Иссе, в маске барана, с круто закрученными тяжелыми рогами, упал перед Иссой на колени.

И тихо, тихо — Господь мой, я это видел! — опустились, один за другим, перед Иссой на колени монахи. Семь Ужасных. Чамсаран без маски, гололобый, растерянный, пот лицо заливал, полз по бровям на узкие злые глаза. Скелеты в черных платьях. Черный Чойджал. Они все медленно, как во сне, опускались перед Богом моим на колени, и я, я видел это!

— Прости, — тихо сказал налысо обритый монах, прежде бывший

Чамсараном. — Я понял. Ты Будда. Ты явился нам, чтобы мы обдумали путь наш. Спасибо тебе.

Чамсаран сложил лодочкой руки на груди. Махакала тоже. Эрлик-хан тоже. Все сложили руки на груди, кроме Белого Быка: он так и лежал на камнях, подставив суровому солнцу белый затылок и мертвую спину.

И монахи запели; и песня эта столь трогала сердце, столь непохожа она была на резкие выкрики костяных страшных дудок, что я, Ангел Господень, в полдневных чужих небесах раскрыл рот и радостно, во все горло, жаль, что не слышал никто, запел вместе с ними.

ДНЕВНИК ИССЫ. ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ

палимпсест

Мати Света, тихая (Мати)! Скоро уже, скоро. Скоро разыдутся небеса; расточатся во тьму голоса.

Я ступлю живою (ногой на берег) твоего Света, тихая Мати…пишу (поверх) чужой рукописи.

Чей голос я стер? Чье лицо свежей краской замазал?

Поверх чьей судьбы (свою) смело кладу?

…процарапать (Слово). Единое Слово.

…сердце (больше) слова. Любовь больше манускрипта. Пишу и стираю, пишу и стираю.

Я стираю свои слова, если вижу неправду (в них).

Глядишь на меня, тихая Мати, радостен я и спокоен, долгого пути достоин.

Длинной (жизни) конца не вижу, а Свет все ближе, ближе. Вижу! Слышу! Ты поешь мне, Мати.

…твой поцелуй. Твое объятье.

Твой берег, твоя синева.

Одно. (Не два). Не два.

АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: ПРОЩАНИЕ

Из монастыря пустились в путь ранним утром, только встало солнце.

Я знал: этот перевал — последний.

И Исса это знал тоже.

Поэтому так радостно, счастливо горело сквозь грубый загар ясным румянцем его тонкое лицо.

Последние камни. Последняя тропа. Последний ветер. Последний поворот; нет, не последний! За поворотом — еще поворот. За жизнью — еще жизнь. Последняя жизнь! Нет, не последняя.

Розовый Тюрбан шел молча. Взглядывал на веселого Иссу. Сжимал рот тонко, жестко. Я видел — он что-то важное хотел спросить у Иссы. Не решался.

И все же решился.

Тронул рукой идущего Иссу за локоть. Мальчик мой остановился, прищурившись, глядел на друга, а солнце жгло и слепило, и он приставил к глазам ладонь, чтобы защитить зренье.

— Исса, — вымолвил Розовый Тюрбан и весь покраснел, зарозовели его щеки, лоб, подбородок, шея, — Исса, а человек может умереть, если сам того захочет?

Тут и Исса остановился. Брови в нитку свел. Под ноги себе глядел.

Я знал: он знает ответ, сейчас скажет, но медлит.

Исса положил руку на грудь Розовому Тюрбану.

— Может. Здесь, в горах, монахи знают тайну ухода.

— А ты… ее знаешь?

Исса хотел улыбнулся, но улыбнулся не снаружи, а внутри себя.

— Знаю.