Тигана
Шрифт:
Брандин.
Вот так в самом конце ее мысли все же были заняты им. И перекрывая все быстро мелькающие картинки более чем двенадцати лет жизни, в ушах Дианоры вдруг снова прозвучали его последние слова, сказанные на молу. Слова, которые она изо всех сил старалась не допустить в свое сознание, пыталась даже не слышать и не понимать их, боясь, что они уничтожат ее решимость. Он уничтожит ее решимость.
«Любовь моя, — прошептал он, — вернись ко мне. Стивана нет. Я не могу потерять вас обоих, иначе я умру».
Она не хотела этого слышать, ничего похожего
«Иначе я умру», сказал он.
И она знала и даже не пыталась отрицать это перед самой собой, что это правда. Что он действительно умрет. Что ее фальшивое, утешительное предположение, будто Брандин будет где-нибудь жить, вспоминая ее с нежностью, было просто еще одной ложью. Он не сделает этого. «Любовь моя», назвал он ее. Она знала, о боги, и она, и ее страна знали, что значила любовь для этого человека. Как глубоко она пускает корни в его душе.
Как глубоко. Теперь в ее ушах стоял рев из-за давления воды на такой глубине под поверхностью моря. Казалось, ее легкие сейчас разорвутся. Она с трудом повернула голову в сторону.
Кажется, что-то виднелось там, рядом с ней, в темноте. Быстро плывущая в глубине моря фигура. Проблеск, мелькнувшие очертания человека или бога, она не могла разобрать. Но здесь, внизу, не мог оказаться человек. Настолько далеко от света и от волн, и потом его фигура светилась!
Еще одно видение, сказала она себе. Значит, это последнее. Казалось, эта фигура медленно плывет прочь от нее, и свет окружает ее ореолом. У нее уже почти кончились силы. Ее охватила боль, тоска, желание покоя. Ей хотелось последовать за этим добрым, невероятным светом. Она была готова отдохнуть, обрести цельность и избавиться от мучений, от страстей.
А потом она поняла, или ей так показалось. Эта фигура должна быть Адаоном. За ней должен был явиться бог. Но он отвернулся от нее. Он двигался прочь, и спокойное сияние удалялось в темноту морских глубин.
Она не принадлежала ему. Пока не принадлежала.
Дианора взглянула на свою руку. Кольца почти не было видно, настолько слабым стал свет. Но она чувствовала его на руке, и знала, чье это кольцо. Она знала.
Глубоко внизу, во тьме моря, страшно далеко от мира, где живут и дышат воздухом смертные, Дианора повернула обратно. Подняла над головой руки, сложив их ладонями вместе, потом толчком развела в стороны, разрезая воду над собой, устремляя свое тело, словно копье, вверх, сквозь все слои моря, темно-зеленой смерти, снова к жизни и ко всем пропастям без мостов в мире воздуха, света и любви.
Когда Дэвин увидел ее на поверхности моря, он заплакал. Даже до того, как заметил золотую искру на руке, которую она устало подняла вверх, чтобы все могли увидеть кольцо.
Вытирая залитые слезами глаза, он кричал охрипшим голосом вместе с другими людьми на корабле, на всех кораблях, по всей гавани Кьяры, когда увидел кое-что еще.
Брандин Игратский, который назвался
Мучительно медленно женщина плыла к молу. Бросившиеся навстречу жрецы и жрицы помогли ей выбраться из моря, поддерживая ее, и закутали ее дрожащее тело в бело-золотые одежды. Она едва держалась на ногах, но высоко подняла голову, повернулась к Брандину и дрожащей рукой протянула ему кольцо из моря.
И тут Дэвин увидел, как король, тиран, чародей, который уничтожил их своей жестокой, разрушительной силой, заключил в свои объятия женщину, мягко, с нежностью, но и с откровенной жаждой мужчины, слишком долго страдавшего от неутоленной страсти.
Алессан поднял руки, снял с плеч ребенка и осторожно поставил его на землю рядом с матерью. Она улыбнулась ему. Ее волосы были такими же желтыми, как и платье. Он машинально улыбнулся в ответ, но уже начал поворачиваться в другую сторону. От нее, от мужчины и женщины, лихорадочно обнимавшихся рядом с ними. Он чувствовал физическое недомогание. Во всей гавани царил радостный хаос. У него начались спазмы в желудке. Он закрыл глаза, борясь с тошнотой и головокружением, внезапно захлестнувшими его.
Когда Алессан открыл глаза, то посмотрел на шута — Руна, такое имя ему назвали. Было очень неприятно видеть, как шут, суррогат короля, вдруг стал казаться пустой оболочкой, когда король выпустил на свободу собственные чувства и сжал в объятиях эту женщину с недвусмысленной страстью. В нем чувствовалась откровенная, взвешенная печаль, бросающаяся в глаза своей неуместностью среди всеобщего ликования. Рун казался неподвижной, молчаливой точкой бесчувствия среди возбуждения, слез и криков толпы.
Алессан смотрел на согнутого, лысеющего человека со странно деформированным лицом и ощущал смутное, непонятное родство с ним. Словно между ними существовала некая связь, пусть только заключающаяся в их общей неспособности понять, как на все это реагировать.
«Он должен был себя защитить, — повторил про себя Алессан в десятый, в двадцатый раз. — Должен был». Он еще раз взглянул на Брандина, потом снова отвел глаза, страдая от горестной растерянности.
Сколько лет в Квилее они с Баэрдом строили юношеские планы, как сюда пробраться? Подойти к тирану и убить его, а потом выкрикнуть имя Тиганы, чтобы оно зазвенело в воздухе и вернулось в этот мир.
А в это утро, сейчас, он стоял всего в пятнадцати футах, неизвестный, не вызывающий подозрений, с кинжалом у пояса, и всего один ряд людей отделял его от человека, который замучил его отца.
«Он должен был защитить себя от кинжала».
Но дело было в том, просто в том, что Алессан не мог знать этого наверняка. Он не проверил; не сделал попытку. Он стоял и смотрел. Наблюдал. Играл со своим спокойным планом, стремясь управлять событиями, направлять их к некой более крупной абстракции.