Тигр в камышах
Шрифт:
Совсем не мельница!
Дирижабль нового поколения? Акварина? Ситмходка-амфибия? Совершенно неведомый мне механизм, величиной с ресторацию «Полдень Филиппа»…
Голос Ханжина доносился оттуда, или сквозь полуоткрытые двери, или из-за «куста», растущего у порога, — который при более пристальном рассмотрении оказался чем-то вроде антенны передатчика волнорадио.
Толпа внезапно вновь загомонила, закричала.
Поверхность озера вскипела водушными пузырями, и через мгновение на поверхности показалась голова в уборе, сильно смахивающем
— Глинько-о-о-о!!! — безумно прорычал Державин. — Держи его!
Вода вскипела; мертвенным зеленым сиянием осветилось озеро.
Он шел в плеске воды — высокий, уродливо большеголовый, с непропорционально большим, бочкообразным телом.
На руках его безвольно обвисла женская фигура.
Тонкая кисть покачивалась в такт шагам Глинька. Он шел медленно, прочерчивая коленями пенные дорожки на зеленой, светящейся изнутри поверхности озера. Лицо девушки у него на руках было неподвижным, бледно-алебастровым. Мертвым.
Я сразу узнал ее, хотя никогда не видел живой.
Марыся.
Страшно завопили в толпе. Передние, что ближе всего находились к озеру и выходящей из него высокой фигуре, попятились, толкая позади стоящих. Толпа заволновалась, разродилась многоголосым криком, дрогнула, смешалась…
— Диииржиии!!! — вопил Державин.
«Ремингтон» его, описав дугу, нацелился на выходящего из воды монстра.
И в следующий миг, тошнотворно растянувшийся, будто смазанный, растерзанный и вновь соединенный вязкой массой копошащейся, толкающейся, бегущей толпы, произошло сразу несколько событий, изменивших всё…
И всех.
Анна, отчаянно рванувшись из рук остолбеневших державинцев, ринулась вперед, к воде, невольно очутившись на полпути между Державиным и Глиньком.
Несколько крылатых гусар тронулись наперерез толпе, навстречу нам, выпростав огромные пики.
Сам предводитель — Державин, прищурившись и закусив перепачканные пеной синюшные губы, выстрелил.
Матерно выбранившись, выстрелил Лестревич.
Выстрелил я.
Тройка крылатых прорвалась сквозь толпу, подминая зазевавшихся, топча упавших.
Дергается тело Лестревича, пронзенное пикой. Храпящий конь вместе с седоком увлекает его жертву прочь, несется к скалам. Острие второй пики грудью встречает старшой Бузыкин, и лязгающий сталью шквал сносит его.
Третья пика уготована мне.
Рука, сжимающая трехствол, медленно движется в направлении гусара, несущегося на меня — но понимаю что поздно, слишком поздно…
Всё.
Но наперерез всаднику — откуда-то сзади и сбоку — выносится стремительная тень. Гусар летит наземь, пика слепо пропарывает воздух. Мой славный боевой друг…
Ханжин, не жалея руки, с оттяжкой бьет всадника по личине шлема — со страшным чавканьем та проваливает нос и зубы всадника.
Туман в мозгу, сумасшедшая гонка, не бег даже, но животное выживание, сосредоточившееся в одном лишь стремлении — уцелеть… Мы несемся по берегу.
И вдруг — как вспышку молнии в кромешной тьме —
Анну, лежащую на каменистом берегу. Глаза ее широко распахнуты, в них отражается мечущееся пламя факелов. Я падаю на колени, я кричу… кричу?
Чуть поодаль скрючился Державин, поймавший две пули — мою и Лестревича.
В отблесках пламени, что пляшут по поверхности озера, в мертвенном сиянии, исходящем из его глубин, к берегу медленно движется Глинько. Нескладные длинные руки все так же держат мертвую Марысю.
Что-то не так, что-то неправильно в том, как он идет.
Я понимаю.
Посреди единственного глаза — смотрового оконца акванавтского шлема — зияет в кружевах трещин пулевая пробоина.
Он пытается подойти к нам, протягивая страшную свою ношу — шаг, еще шаг.
Заваливается назад, тяжело кренится. Оседает, рушится в воду вместе с Марысей, и вода, пенясь смыкается над ними.
Ханжин хрипит что-то неразборчивое. Прищурены черные щели глаз, сжаты бледные губы. Лицо его страшно в алых отсветах — китайская маска «цзинь».
Панически вопя, из мельтешения толпы вырывается толстяк, тот что был в трактире, тот что держал Анну… видит ее тело и кричит что-то испуганное, жалкое, блеющее…
Ханжин накидывается на него, ухватив за галуны кафтана, душит маорийским смертельным захватом… Что-то застит мои глаза, мешает — щиплет, скатывается по щекам. Холодная отстраненная мысль: неужели после всего того, что мне пришлось увидеть и испытать — неужели я все еще способен плакать?
— Идиоты! — хрипит Ханжин, когда я сдергиваю, оттаскиваю его от полузадохнувшегося толстяка. — Что же вы наделали, идиоты!!!
Земля вздрагивает под ногами. Часть озера вспухает, вздыбливается зеленой горой. Берег у мельницы лопается арбузной коркой. Мельница, ранее казавшаяся вечно-незыблемой, как само естество Земли, как часть ее, покрывается трещинами, сквозь которые прорывается наружу тот же зеленый, мертвенный свет. Жадно лижет темноту, прокалывает ее сотнями лучей.
Водяное колесо издав утробно-исполинский стон, кренится набок, и одна из громадных замшелых шестерней, вырвавшись из обоймы, катится под гору — страшное перекати-поле, нагоняет бегущих в панике людей, вдавливает их в камни…
Из-под земли рвется низкий, протяжный звук. Мне никогда не приходилось слышать ничего подобного. Стало быть, таков он и есть, Трубный Глас, про который твердил безумец Державин, в своих гипнотических речах смешавший разноязычные представления о Великом Конце… неужели он был прав?!
— Поздно, — Ханжин качает головой, растягивает губы в нервической улыбке. — Слишком поздно…
В его лице ни кровинки. Остекленевшим взором он смотрит на полыхающую мельницу.
Из недр, из нагромождения камней, изнутри полыхающей мельницы, со дна озера — несется страшный звук. Гортанный, полифонический, адский — в нем можно уловить некий ритм. Сочетания хрипов, треска, гула разбиты на периоды, повторяются равными долями.