Тигр в камышах

Беляков Сергей

— Господа Ханжин и Брянцев, если я не ошибаюсь? — Крупная заколка советника в его петлице небрежно опиралась на семиконечную звезду выпускника Муромской Академии Сыска, которая удобно примостилась на лацкане модного пиджака с тремя фалдами.

— Если, — процедил сквозь зубы Ханжин и вызывающе выставил вперед правую ногу. Мне стало жарко. Зная впыльчивость моего напарника и его нелюбовь к «сыскарям» («Брянцев, они — сыскари, а мы — сыщики! Чувствуете разницу?»), а также скандально известную в Питере репутацию Ханжина как записного дуэлянта, я с должным основанием мог рассчитывать на продолжение едва завязавшегося

диалога на свежем воздухе. Ханжин выиграл двадцать семь дуэлей, более двадцати из них — на пистолетах…

— Вы квартируетесь в поместье господина Усинского? — последовал небрежный кивок в сторону несчастного помещика. — Я официально приказываю вам немедленно вернуться в свои кватеры и пребывать там под домашним арестом вплоть до особых… распоряжений, — напористым тоном объявил советник.

— Арестом? — не выдержал я. — Помилуйте, господин советник, но это же…

— Ахинея! — с издевкой обронил Ханжин.

— Послушайте… дохтур, не суйтесь в серьезные дела. Могут нос прищепить, — заносчиво произнес Лестревич, по-бульдожьи поддернув верхнюю губу. — А вам, господин-хороший-сыщик, — губа снова дернулась, — я рекомендую хорошо подумать над алиби. Вы же будете утверждать, что не имеете причастия к гибели помещика Усинского?

Нелепые подозрения, высказываемые Лестревичем весьма категорично, накалили обстановку. Я, тем не менее, проглотил обидное «дохтур» и принялся, как мог, снимать напряжение, приводя всевозможные аргументы в нашу пользу, а статский в то же время упрямо гнул свою линию, явно пытаясь пристегнуть нас к гибели Усинского. Его напор был совершенно необъясним.

Пока мы пикировались, полицайные, будто муравьи, наводнили комнату. Надо было отдать должное той деловитости, с которой подручные Лестревича освободили тело несчастного покойника, уложили его на пол у аппарата, накрыв белою простыней, и затем стали методично обыскивать комнату, аккуратно переставляя предметы, проверяя содержимое выдвижных ящиков во встроенных стенных шкафах… Один из них участливо увел по-прежнему вслипывающего Ерофея на половину прислуги.

В момент, когда мой напарник, все же не стерпев, угрожающе шагнул к статскому, а я подумал, что теперь, похоже, стычки не избежать — со стороны кабинета донесся сдавленный возглас.

Все разом замолчали и повернулись к двери.

Анна Усинская, белее простыни, покрывающей труп ее брата, обессиленно оперлась на стену. Я понимал ее ощущения в этот момент. Да, она не любила брата, считая, что он отравлял самоё существование ее свояченицы, и в какой-то момент полагала, что это он сгубил Марысю. Но они были Усинскими, наследниками древнейшего литовского рода, и их связывало нечто куда большее, чем семейные распри — а возможно, даже большее, чем кровь пришедшей в их семью незванки, девушки из менее знатной семьи…

Первым опомнился чиновник:

— Анна Игоревна, Христом Богом… Пройдемте, прошу! Никитин, живо, уносите же! Где этот чертов доктор… Да не вы, Брянцев! — с досадой бросил статский. Он суетился вокруг разбитой увиденным девушки, постепенно выпроваживая ее в кабинет, подальше от неподвижного силуэта под простыней.

Я с изумлением наблюдал за переменой; эка вон, выходит, Лестревич был неравнодушен к девушке! Что-то странное, тяжелое заворочалось у меня в груди, но неприятные мои размышления прервал Ханжин, который ловко утащил меня за руку в полуоткрытую дверь переходного

коридора.

* * *

— … да скорее же вы, недотёпа! — бурчит Ханжин. — Мы пока что с гандикапом…

Куда он тащит меня? Пора пояснить ему, что привычка недоговаривать о догадках или умозаключениях предельно истощает мое терпение.

Ханжин ориентировался в огромном пространстве нескольких домов, соединенных крытыми переходами, как рыба в воде. Завидное качество.

— Здесь! — бросает он через плечо. Лязгает клямкой старинная, под стрельчатой аркой, дверь.

В помещении за дверью сыро. Подслеповатое оконце с толстым катаным стеклом вековой давности, почти под потолком, не дает много света, несмотря на яркое утренне солнце.

— Где мы? — я тру виски пальцами, стараясь отогнать усталость.

— В подвале, под трапезной… Помните, в наш первый вечер, во время ужина, я встал и прошелся от стены до стены? Тогда я промерял ширину комнаты; мне показалось забавным, что крепежная заглушка крюка для подвески шанделира, вот этого самого… расположена не по центру комнаты там, наверху. — он указал на потолок, на причудливый газовый шанделир; он имел восемь симметрично расположенных горелок-рожков, направленных вовнутрь, к большому стеклянному шару. Шар, закованный в железную раму, выглядел нелепо; да и вообще вся конструкция смотрелась странно. — Зато здесь канделябр висит ровно по центру… Вам это ни о чем не говорит?

Я устало-отрицательно качаю головой.

— Ну же, Брянцев! Смотрите, — Досадливо сморщив рот, сыщик сделал пару шагов к стене напротив двери и сильно стукнул по ней кулаком. Потом повторил то же у другой стены. Звуки различались… Я, кажется, начал понимать! Похоже, что стена, которая издавала глухой звук, была фальшивой, она скрадывала примерно три-четыре аршина в глубину.

Только теперь до меня дошло, что странного было во всей конструкции. Я увидел, что светильник висел на тонкой цепи, пропущенной через крюк, но цепь не заканчивалась на нем, она тянулась дальше, к стене — той самой, что издавала более глухой звук под кулаком Ханжина. Я также обратил внимание на то, что шар в центре светильника заполнен какой-то мутной жидкостью. Газовые рожки… форсунки…

Мы переглянулись.

Ханжин быстро подошел к стене, открыл шкертик, вентиль подачи газа — щелкнуло кресало, и восемь синих язычков пламени растеклись по поверхности мутного шара.

«Жидкость» в шаре вскипела неожиданно быстро, из отверстия сверху пошел пар, и светильник вдруг начал подниматься выше под потолок. Баланс нарушился, сообразил я; скрытый противовес за стеной опустился вниз, подтянув шанделир… и заодно открыл потайную нишу в стене под оконцем.

Ханжин первым бросился к нише, в которой виднелся медный рычаг, и потянул рычаг на себя.

Фальшивая стена беззвучно ушла в пол.

Пахнуло плесенью и еще чем-то чужеродным, отчего внезапно обострились все ощущения и почему-то захотелось поднять шерсть на загривке. Я не понимал, что происходит: усталость прошла бесследно, словно ее и не было.

Огромный камень занимал приличную часть открывшегося за фальшпанелью помещения. Собственно, он сам служил стеной — черный, гладкий, слегка матовый. Почти всю высоту камня занимала гравюра, подобие наскального рисунка, выполненного в одну тонкую линию. Рисунок явно был сделан много лет тому назад: нижняя часть его стерлась со временем, словно основание камня подмывалось речкою.