Тигр в камышах
Шрифт:
Мои спутники тщатся поддерживать беседу, а стимходка, тарахтя и плюясь серым паром, держит путь через Смуровские предместья. Мимо нас плывет тот самый пейзаж, что не может не греть душу утомленного странника, пред чьим взором представали выжженные солнцем африканские саванны и душные влажные джунгли, унылый океанический простор и каменистые зазубренные скалы чужих берегов.
Наконец, мы въезжаем в Смуров. Я утомлен, голова раскалывется от шума и горечи паро-дыма. То ли чудится мне, то ли кажется…
Здесь дождь, похоже, все же прошел. Я вижу извилистые, круто поднимающиеся и опадающие вниз, так что сосет под ложечкой, брусчатые улочки. Вижу утопающие в кустах рясно цветущей
Вижу вечерние картины чужой уютной жизни; семейство пьет чай под липами, на сочные ломти разделан свежий арбуз, истекает п`oтом латунный бок самовара. А вот конопатый юнец (как знать — не будущий ли Ломоносов или Пушкин?) со смехом пускает с крыши голубятни навстречу низким облакам жирного, бешено хлестающего крыльями сизаря. Над оврагами и холмами разлетается отзвук гармонии, раскатистый и хмельной, цепляющий за что-то внутри грудины, за то, что глубоко упрятано под твидовым импортным костюмом. Тающим золотом искрятся пузатые луковицы церквей, алые блики пляшут на изгибах речки-Смуровки, трещат сумасшедшим оркестром цикады, да в чьем-то незатворенном окне гибкие быстрые пальцы (не видишь их — но представляешь так ярко!) наигрывают гаммы полонеза Огинского, что причудливо переплетаются с мелодией давешней гармонии.
И вспоминаешь строптивого поляка, его вызов Империи и то, что само название того самого полонеза «Прощание с родиной» — как вызов и крик подбитой с лету куропатки. И думаешь про себя — стоило ли кричать, пан Огинский? Вот же она — Родина. Твоя ли, моя ли, наша ли с тобой общая? Дело не в том, чья. В том — что жива, что процветает и здравствует…
Мне ли судить гениального спесивца? Сколько дорог я сам исходил, сколько избил сапог на чужбине? А все равно: трогает и манит. И, кажется, ничего слаще нету для изголодавшейся души — такого тихого, гомоном шмелей полного, постылого и сладкого, провинциального родинного вечера…
Я расчувствовался не к месту.
«Полдень Филиппа», двухэтажное здание, смесь кабака с гостиницей, главная местная ресторация, появляется неожиданно.
Усинская лихо выдергивает жезл-заводку, и чудовище механизации, напоследок изрыгнув остатний клуб пара, издыхает до следующего запуска. Мне даже почудилось, что машинерия издала протяжный драконий стон — вот, мол, и покатилась очередная моя голова…
Стайка пацанят, завистливо-робко толпясь в почтительном отдалении от нас, с обожанием пялится на пижонский наряд прелестницы-шоффэра. Следует лихорадочное шушукание, и стайка выталкивает афронт огольца в изумрудно-зеленых никербокерах, который чисто-звонко орет куплет частушки, явно адресованный Анне:
СоПацаны рассыпаются дробью язвительного смеха и улепетывают что есть сил, потому что Усинская хмурится и кусает бледные губы, при этом сделав быстрый шаг в сторону нахальщика.
Ханжин, стащив с лица платок в черных пятнах копоти, спрашивает Усинскую:
— Глинько? Я не ослышался — он спел «глинько»? — Ханжин точно отразил местную гласную, звук, нечто среднее между «ы» и «и», предварённый мягким малоросским «хг», в этом странном слове.
— Да будет вам, пойдемте лучше в ресторацию, — неловко отмахивается девушка.
Дощатый пол заведения густо посыпан свежей стружкой. За небольшими столиками громоздятся местные жители, пестро одетые и представляющие собой колоритные провинциальные типы.
В углу провозглашает громкие тосты, пересыпаемые словечками местного диалекта, компания «золотой молодежи». Их причудливые одеяния сочетают отсылающие к историческим корням области «панские кафтаны» с гогглами, высокие шоффэрские краги с потемневшими от времени фамильными саблями в расписанных басурманской филигранью кожаных ножнах. Пьют за странного человека, сидящего во главе стола и посылающего собутыльникам взгляды столь же светлые, сколь и бессмысленные.
— Державин, — Анна улыбается, кивая на виновника, по-видимому, торжества. — Про него, господа, будет вам отдельная история… — Мы готовно молчим, хотя в лике местного дурака и мне, и — явно — Ханжину мерещится нечто знакомое.
Но что?
Шурша опилками, мы подходим к стойке, занимаем места на высоких стульях.
Дородная женщина, хозяйка, с готовностью устремляется лично обслужить приезжих. Выносит нам меню, при этом попеременно бросая взгляды то на нас, то на компанию в углу, и весь ее облик говорит «Как бы чего не вышло».
Мне знаком подобный взгляд…
Полистав книжицы меню, мы все дружно заказываем салат с говяжьим языком, солеными огурцами, помидорами и сыром, изрядно сдобренный зеленью и соусом «инконез». К салату я присовокупляю омелетто на сале с «грибным пыльником», Анна — жареные баклажаны с сырной начинкой, а Ханжин — рыбное ассорти, где находится место для слабосоленого филе семги и красной икры, а также рыбы-масляк холодного копчения.
Из напитков мы, доверяя вкусу Анны, выбираем «биррагу», местное темное пиво.
И ждем. Нет, не подачи блюд, хотя мы изголодались и устали в пути.
Ждем того самого «как бы чего».
Крик буревестника заменяет раздающийся в углу многоголосый взрыв смеха. Дурной, с нотами вызова и презрения.
За подрагивающими в такт хохоту перьевыми плюмажами магерок, за широкими спинами, обтянутыми апельсиновыми, канареечными и малиновыми одеяниями, которые вызывают в памяти ёмкое определение «жупан», заметны суетные движения упомянутого нашей клиенткой Державина.
Давешняя его прострация сменилась чередой обезьяньих ужимок, сопровождаемых бурной жестикуляцией и бормотанием. Монолога за хохотом и восторженными «добжэ! добжэ!» сотрапезников мне разобрать не удалось. Взгляд — против воли — притягивают пляшущие синеватые губы, роняющие бисеринки слюны, открывающие то неровный частокол оскаленных прогнивших зубов, то одурелой змейкой мечущийся язык. Уродливый шрам, не то от шпаги, не то от ножа, в виде положенной набок буквы «А», топорщит шею пониже левой скулы.