Тигр в камышах
Шрифт:
— А может, перенести это все на Луну? Все-таки, гравитация меньше. Мда-с. А еще можно сузить размеры… гм, квартиры… до такой степени, что замахнуться будет невозможно.
— Нет, нужно смотреть на проблему шире. Давайте обратимся к обожаемому вами доктору Павлову: если хорошо натаскать всех, кто к вам может заходить, — провести, так сказать, психологический треннинг, то рефлекс нешвыряния приживется. А треннинг сочетать с направленным физическим воздействием: ну скажем, каждый замах рукой сопровождается резким ударом сапогом по… сами знаете, по чему. Словом, подходит?
Ханжин
— А еще можно убедить себя в том, что это — лингвистический казус. Нужно заменить слова «швырять, бросать» и их синонимы на что-то другое, и проблема рассосется сама по себе…
Я покидаю комнату, но мелодичное потренькивание радиографа останавливает меня на пороге.
У вас часто возникает ощущение причастности к эпохальному событию? К такому, что меняет судьбы? Я имею в виду некую поворотную точку в цепи последующих событий, когда ты осознаешь: именно с этого все и началось.
Как и всегда в моменты предчувствия, ощущения обострены, и мелкие, незначительные детали скрупулезно фиксируются мозгом; ты вспоминаешь их абсолютно четко много лет спустя.
Я вижу небольшое пятно джема на шейном платке Ханжина, в том месте, где шелк ныряет под лацкан шлафрока. Расстроится наверняка. Из распахнутого окна тянет разогретой смазкой, долетает пыхтение пассажирского люксомотива на остановке в конце Пекарской. Солнце выстреливает луч сквозь колышащуюся от сквозняка штору, и тот пытается проткнуть ленту момент-разговора, резво ползущую из приемника радиографа — я привычно проверяю взглядом красный сторожок ленты экстренных сообщений (нет, все в норме).
Ханжин открывает рот, невыносимо медленно… ну же, скорее, если ты чуть быстрее вымолвишь то, что хочешь сказать, то возможно, что магия предчувствия разрушится, и лента-моменталка окажется простым приглашением на партию лаун-тенниса?
— ППРРИИММИИТТЕЕ ССООББЩЩЕЕННИИЕЕ! — голос Ханжина вязнет басовыми нитками в гребешке моего слуха. Паника, постоянная спутница дурных предчувствий, липкими, суетливыми пальцами пытается свихнуть нормальность сознания.
Я давлю ее, как вошь. Я знаю, как с ней управиться.
Меня зовут Виктор Сергеевич Брянцев, мне тридцать пять лет, половину из которых я провел в удалении от сытной, установленной жизни молодого столичного господина. Моя биография заполнена войнами и голодом, страданиями и борьбой, надеждами и муками. Я столько раз даровал жизнь и отнимал ее, что вера в высшее существо, в диэти, в спирит растворилась в желчи потерь и крови воскрешений. Я служил полевым лекарем многих армий мира, наивно полагая, что своим делом я буду спасать жизни, а спасал лишь запасные порции пушечного мяса. В конце карьеры военного медика я почти тронулся умом; я был готов отнимать здоровые конечности у легкораненых, лишь бы не возвращать тех в строй.
Я уехал назад, в Империю. Несколько лет ничегонеделания и пьянства (я заработал приличные пенсии в пяти странах, а магараджа Курукшетры поклялся раз в месяц присылать мне две горсти золотых наггетов — до истечения дней моих)
Кожаные мешки с наггетами пылились в углу. Я понимал, что умираю. Не физически, но духовно.
Тогда я повстречался с Ханжиным.
…Лента момент-разговора (мессаж, как с придыханием, на французский манер, называет ее мой напарник), кажется, сама вползла мне в ладонь.
«Реквестирую приватный разговор с господином Ханжиным», — гласила начальная строка.
Автор запроса — некая г-жа Анна Усинская.
Мясная муха старается с размаху прошибить стекло окна, мельтеша снаружи. Ханжин стоит в три четверти ко мне, на том же месте, что и во время утренних терзаний каллиофона. Губы сжаты, глаза полуприкрыты. Я прекрасно понимаю, что сейчас происходит. Впитывая мой доклад, неутомимый мозг сыщика сортирует и раскладывает по многочисленным уголкам и закромам памяти информацию, которую я стараюсь дать в максимально сжатом виде.
Анна Усинская, сестра малороссийского магната Мстислава Усинского, обращается за помощью в расследовании обстоятельств исчезновения ее свояченицы, жены Усинского, Марыси.
Помимо длительного контакта с Анной по радиографу, я провел ночь и раннее утро в лихорадочном капсульном обмене с Имперской Библиотекой — по моей просьбе кураторы ИБ связывались и с Вильно, и с Краковым, и даже запрашивали материалы из Королевской Пневмотеки в Лондоне. Разумеется, информация в наши дни стоит недешево, но Ханжин никогда не ограничивал меня в ее отборе для предстоящего дела. Собственно, основываясь на оценке информации, он приходил к решению, будем мы браться за расследование или нет.
Суть обращения госпожи Усинской сводилась к следующему.
Усинские — наиболее «шановитые», знатные, жители городка Смуров, что находится на границе Империи с Воеводством Польско-Литовским. Брат Анны, Мстислав Усинский, прямой наследник славного Ледожа Усинского, был нелюдимом; шляхта старшего поколения в Смурове поговаривала, что зажиточный помещик останется бобылем.
Марыся Пинкевич очаровала Мстислава на балу три зимы тому. Девушка была невероятно красивой: местные шляхтичи без устали рубились на шаблях, претендуя на роль ухажеров прелестной панны, но красота ютится вместе с одиночеством — как и в случае с Усинским, все сходились на том, что Марысе уготована синечулочная зрелость. Однако Усинский кавалерийским налетом разбил лед отстраненности, сковывающий красавицу-шляхтиню, и год спустя сделал ее хозяйкой имения.
Имение Усинских было знаменитым не только в пуще.
Записки майора Дэйва Причетта, описывающие жизнь, обычаи и нравы населения тех краев, в существенной части рассказывают о Смурове, о поместье Усинских и роли последних в развитии и процветании города и окрестностей.
Причетт, проведший более трех лет в качестве «вьязня», или по-местному, закрутника, узника смуровских шляхтичей, подробно описывает удивительные вещи, творящиеся в городе. Сообщаемое смахивает на «правдивые» истории Тацита Эфесского о сказочно богатом Тарнабуле на побережье Тавриды.