«Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра

Ивакин Алексей Геннадьевич

Но что было тут поделать?

Только ходить в дальний угол и потихонечку засыпать отходы бетонным шлаком.

Это не помогало, честно говоря.

Вскоре спертый воздух бывшего бара начал наполняться человеческими миазмами. Пах дерьмовый угол, куда они ходили, совершенно уже перестав стесняться друг друга. Начало пахнуть и мертвое тело бармена.

После очередного внезапного пробуждения Сашка вдруг подумал, что лучше попытаться выбраться, нежели сидеть и ждать неизвестно кого. Может быть, про них

забыли? А может быть — вообще никогда не знали? А может быть, это вообще не теракт?

Перед глазами плясали разноцветные кружочки. Куда взгляд — туда и они. Они не торопятся, они не поспевают за взглядом. Резко так смотришь налево — кружочки медленно, медленно плывут к центру… Раз так — направо! И они возвращаются…

Виски уже закончилось. Закончился и ром, и ликеры, и кега с крепким пивом, и, кажется, с красным. Или зеленым? А какая разница… Он глотнул чего-то можжевелового, подполз к очередному крану, открыл его, струя хмельным шипением ударила ему по лицу. Он с наслаждением умывался липким прохладным напитком, глотая густую пену широко открытым ртом.

После же, так и не закрыв кран и зарычав как животное, пополз к выходу, заваленному обломками.

— Ты куда? — слабым голосом спросила его Динара.

Но он не отвечал. Упав на живот, он начал разгребать завал, сдирая кожу. Под ногти забивались мелкие камешки, но он не чувствовал боли. Он расшвыривал камни в разные стороны, словно зверь, попавший в смертельную западню. Он был готов перегрызть себе руку, лишь бы выбраться из удушающего капкана, словно волк, лапу которого перебили стальные челюсти. Он копал, копал, копал, сбивая руки в кровь, и каждое его движение становилось все слабее и слабее, пока он не затих на этой куче, лишившись последних сил.

Динара молча слушала его звериные рыки, камешки иногда больно ударяли ее по телу, но она тихо сидела, не мешая мужчине, внезапно превратившемуся в самца, искать путь к спасению. А когда он затих, молча подползла к нему и улеглась на каменную россыпь и обняла его.

Она молча гладила его по грязным волосам, шептала какие-то свои древние женские заклинания, дающие силы мужчинам, она прижималась к нему всем телом, и они замерли. Замерли, обессиленные, на целую вечность, имя которой — мгновение.

Когда он пришел в себя, то первым делом, машинально, на рефлексе, погладил ее по худенькой спине.

Потом повернул голову. Ткнулся носом в ее лоб.

И начал целовать.

Если первый поцелуй был тонок и нежен, то с каждым последующим он становился все грубее и жестче. Руки его, сами по себе, словно клешни огромного краба, елозили по ее телу, забираясь под рваную блузку, нашаривая нетерпеливыми пальцами застежки непослушного бюстгальтера, пока твердые чашечки не обнажили маленькую девичью грудь.

Она опасливо, но старательно отвечала на его поцелуи,

вцепившись когтями в его плечи. Вздрагивая от прикосновений, она, словно бездомный котенок, прижималась изо всех сил всем телом, словно хотела спрятаться на его груди от его же рук. Словно пряча себя в нем от него же. Он же отталкивал ее, стараясь дать простор своим ладоням, чтобы вцепиться грязными руками в ее живот, в ее бедра, в ее грудь, но она прижималась и прижималась, распаляя его и себя.

Когда их губы сомкнулись, и языки, жадно облизывая друг друга, щекотали десны, наталкиваясь на холодок зубов, его руки скользнули по гибкой талии к тугому поясу коротенькой юбчонки.

Она схватила было его за одну руку, но вторая тем временем ворвалась по бедру и, сжавшись в кулак, рванула к коленям узкие трусики.

— Только не туда! — простонала она. — Пожалуйста!

Но он не слышал ее слов.

Она кричала на русском и на татарском, что у нее жених, что ей нельзя, что она опозорила всю семью, что давай лучше по-другому и пыталась вывернуться из-под него и перевернуться на живот.

Но он диким зверем распахнул ее. А потом ходил мощным поршнем, раздвигая девичье лоно, податливо разверзшее сокровенное перед откровенным. И тело ее отзывалось на грубую ласку, и она гортанно кричала что-то на своем, на степняцком:

— Эни, эни! ЭНИ!

А потом тела их вдруг скрутила сладкая судорога и они замерли.

И они лежали, словно первобытные звери после страстной случки.

— Мне больно, — вдруг шепнула она.

Он не пошевелился.

— Мне больно!

Камушки впивались в ее спину.

Он приподнял голову. Глаза ее распахнутыми белками смотрели в полуобрушенный потолок.

— Ты что-то сказала?

— Мне больно, — повторила она и уперлась маленькими острыми кулачками в его грудь.

Он неловко вышел из неё и перевалился на спину.

— Иди ко мне, — шепотом попросил Сашка.

Она не ответила. По шороху он догадался, что она села. Протянул руку и коснулся ее спины. Провел вдоль позвоночника, стряхивая песчинки и прочий мелкий мусор, впившийся в тонкую кожу.

Она молчала.

— Дина… — осторожно позвал он ее.

— Теперь ты мой муж, — каким-то деревянным, неживым голосом ответила она.

Он закусил губу. Помолчал. Потом напомнил:

— Я женат, Дин…

— А мне все равно. Теперь ты мой муж.

— Диночка…

— А я жена твоя…

— Дин…

— Мне нравится, как ты меня зовешь. Дин…

— Дин-дин… Колокольчик… — попытался пошутить Сашка. — Я буду звать тебя Колокольчик.

— Да… Колокольчик…

А потом она замолчала.

Молчал и Сашка.

Говорить было нечего.

— Колокольчик, принеси попить, — попросил он.

— Сейчас, — тихо откликнулась она.