Тихая музыка за стеной (сборник)
Шрифт:
Подошел бы и Зверев, если его усреднить, укоротить на голову. Но при этом оставить за ним успех, славу и терновый венец мученика. Совместить несовместимое, а самой ни в чем не участвовать. Наблюдать со стороны.
Ада наклонилась к нему и тихо спросила:
– Вы не слушаете? Хотите, уйдем?
– Подождем антракт, – тихо отозвался Зверев.
Ариадна углубилась в действие, а Зверев – в себя. В свой парижский период. Зарабатывал он много, но деньги утекали сквозь пальцы, как песок. Он относился к франкам легко.
Сейчас бы деньги пригодились, конечно. Сейчас у него – ни кола ни двора, только пенсия и вспомоществование. Но кто знал, что он вернется? Советский Союз стоял непоколебимо. И себя Зверев считал начинающим стариком. А старикам много надо?
Во время антракта они ушли.
Погода была безобразная. Ветер и сумерки.
Зверев представил себе, как они сейчас потащатся в метро.
Недалеко от театра была припаркована машина Ады, большая и серебряная, как НЛО. В машине сидел представительный шофер.
Зверев залез в машину. Кожаное сиденье – просторное и скользящее. Шофер включил приемник. Оттуда выплеснулся Штраус. Капли дождя тыркались в стекло, но вся сырость и неуют остались за пределами. А в машине – Штраус и комфорт. Просто сказка венского леса.
В молодости можно обойтись и без комфорта. В молодости – легкое тело, бездна энергии, не замечаешь: что вокруг. А вот в третьем возрасте…
– Вам куда? – спросила Ада.
– Вы хотите отвезти меня домой? – проверил Зверев. – Я согласен при одном условии: мы выпьем у меня чай.
– Условия приняты, – согласилась Ада.
Шофер тронул машину. Машина стартовала мягко, и чувствовалось, что могла развить любую скорость.
Ариадна вошла в мастерскую. Огляделась.
Обои свисали со стен, как слоновьи уши. На старый диван было накинуто покрывало – пестрый гобелен с неопределенным рисунком. Если бы это покрывало пару раз прокрутить в стиральной машине, то возможно, рисунок бы определился. Скорее всего это были цветы. Розы, например. Законченные и незаконченные работы занимали все пространство вокруг стола. Скульптуры в углу были похожи на беженцев из горячей точки.
Зверев стал хозяйничать. Поставил на стол сушки, мармелад и овсяное печенье. Сплошные углеводы.
Аде стало обидно за Зверева. Гений. А живет, как бомж. Не замечает: что ест, на чем сидит. Подумала: надо вызвать бригаду и сделать в мастерской ремонт. Переклеить обои, заменить двери и подоконники.
Сели. Зверев разлил чай по чашкам.
Ада боялась пить воду из-под крана, даже кипяченую. Но не пить – значит обидеть хозяина. Ада с опаской сделала пару глотков.
Звереву нравилось, что она скованна и стесняется, как школьница. И еще ему нравилось, что она убирает за собой, вытирает стол, моет посуду. Как правило, его
Ада помыла посуду. Вытерла руки. Сняла с вешалки плащ.
– Не уходи, – тихо произнес Зверев. – Давай полежим…
Зверев смотрел на нее – не как опытный соблазнитель, а как подросток, даже ребенок, который замерз и хочет погреться: давай полежим…
Ада услышала, как стучит ее собственное сердце. Она волновалась. Зверев ей нравился: его запах, горячие руки, то, как он смотрел. От него тянуло мужской силой. И это сочетание энергии и застенчивости…
Ада покосилась на заношенное покрывало. Поняла, что не сможет опуститься на это ложе. Стояла в нерешительности. Потом подумала: не все ли равно…
Весь следующий день Зверев не выходил из мастерской. Рисовал Ариадну. По памяти. Ему не нужна была живая натура. Память выдергивала самые яркие фрагменты: глаза, овал лица, дорожка ангела, голое плечо.
Зверев писал портрет, и ему казалось, что он не расстается с Адой. Она рядом, она – в нем, вот она.
Зверев писал ее не только красками, но страстью, нежностью, и все это застревало в мазках.
Зазвонил телефон. Это была Мирка.
– Ну как? – спросила Мирка.
– Ты о чем? – уточнил Зверев.
– Ну здрасьте… – обиделась Мирка.
Она затевала интригу, взбивала коктейль, а ее не ставят в известность.
– Мы были в театре, – доложил Зверев.
Мирка поникла. В театр – и без нее. Ей казалось, что в этой интриге главная – она. А оказалось, что без нее прекрасно обходятся. Стало обидно, и появился привкус зависти.
– И как тебе? – спросила Мирка.
– Что ты имеешь в виду? Театр?
– При чем тут театр?
– Я сейчас тороплюсь, – извинился Зверев. – Потом поговорим. Ладно?
– Ну хоть одно слово: да или нет.
– Да, да, да, и еще раз да! – звенящим голосом крикнул Зверев и бросил трубку.
«Хоть бы спасибо сказал, – подумала Мирка. – Свинья…»
Ада пригласила Зверева на дачу. Хотела прислать за ним машину, но Зверев отказался. Приехал своим ходом.
Ариадна встречала его на каменном крыльце. На ней было синее пончо. Такой синий цвет называется индиго.
Зверев шел к ней, держа картину в опущенной руке, и ему все нравилось. Нравилось, что нет газона. Просто лес. Тропинку пересек ежик с круглой спиной, на коротких ножках. Над низким лобиком кок из колючек.
Уродец, но милый.
Подошла кошка – красавица. Приостановилась. Потерлась о ногу.
Низко пролетела птица.
– У нее здесь гнездо, – объяснила Ада.
– Просто живой уголок, – отметил Зверев.
И Ада стояла, как лесная женщина. В цвете индиго. И все ей подчинялось: звери, деревья, люди.