Тихая пристань
Шрифт:
В школе она сидела вместе с Федором за одной партой. Как-то она не пришла в школу. Федор прибежал к ней домой. Варя была больна, не могла спину разогнуть. Скопидом заставлял ее таскать тяжелые мешки картошки на машину, отправлявшуюся на базар, и надсадилась. Ох, и накричал он на Вариного дядюшку. Пришлось тому тотчас же отправиться за доктором.
А однажды, вскоре после женитьбы, пришел Федор домой, а Варя в слезах. Негодует: «Это разве люди? У людей должна быть совесть, а у них…» Рассказала, как один бригадир велел ей уточнить сведения — приплюсовать «сотенки две кубиков», чтобы «округлилась»
— Ведь я права, Федечка? — утирая слезы, спрашивала она его. — Я не побоялась и угрозы. Меня не разлучить с рекой!
Федор глядел на нее, худенькую, хрупкую, и с гордостью думал: какая ты молодчина, умница!
«Не разлучить с рекой!» Так говаривал не раз и батя. Вспомнился и он. После последнего рейса, уже больной, старый плотогон наставлял его: «Я, видно, свое отходил, оттопал. А у тебя вся жизнь впереди. Не отлучайся от реки нашей. Дед твой, и прадед, и я — все ей служили, гоняли плоты. Она, вишь, как раз на середку России идет, по кондовым лесным урочищам. Без нашего леса, может, не было бы и древних волжских городов, и теперешней бумажной Балахны. Смекай!» — И покрутил ус.
Все-все приходило на память. И все звало домой. Звало наперекор Вариному «уходи!». Федору хотелось верить, что она действительно простит: хорошие сны сбываются! Да, теперь он сам ждал прощения.
Родька? Она еще жалеет его. Бабья жалость не скоро кончается. Но теперь-то Федор хорошо знает, что это только жалость и ничего больше. В конце концов есть за что и пожалеть Родьку — так и остался «неженатиком». И не сразу она сделала выбор между ним, Федором, и Родькой. С полгода они и провожали ее по очереди, ревнуя друг друга к ней.
Как-то, уже после женитьбы, Федор спросил Варю, за что она полюбила его и предпочла Родьке.
— Не знаю, — ответила Варя.
А когда родился Вовка, сказала, что любовь будет делить пополам — на него и сына.
— Тут я ревновать не буду, — засмеялся он тогда.
Что сейчас осталось в душе Вари для него? Пусть бы хоть искорка теплилась, бывает — из искорки и огонь вспыхивает.
Мучительно долго тянулось время вдали от всего родного. Уже через две недели после возвращения на прикамский рейд он пошел к начальнику.
— Отпустите домой.
— Но ты только что был.
— Насовсем! Сердце болит, не могу…
Начальник не признавал такой болезни у молодых. Не отпустил.
Через месяц Федор опять пошел к нему. Начальник рассердился.
— Ты что — не видишь, сколько леса в воде? А скоро «белые мухи» полетят. Это ты можешь понять?
Понять-то он мог. И, может, не меньше начальника знал, что такое «белые мухи» для сплавщиков. Однажды из-за ранних заморозков на Унже остались зимовать сотни тысяч кубометров, из-за чего вставали заводы. Все это он знал. Но не знал, как заставить сердце «замолчать».
Хоть бы послали в новый рейс. В плаванье быстрее летит время.
В новый рейс его не послали, велели стоять на
Вначале он видел в этой работе на рейде только одно — спасительное средство, чтобы забыться, подавить тоску. Но со временем пришел и вкус к ней — знакомое чувство истинного труженика. Вскоре начальник рейда назначил его звеньевым. В звене его оказались ребята — соседи по общежитию. Не очень-то охотно пошли они под начало Федора, побаивались: измучит! Федор, что называется, ломил, не давая стоять без дела и ребятам. Те сначала сердились: «Медаль, что ли, хочешь заколотить?»
Он непонимающе смотрел на них: «При чем медаль? Лес надо спасать, чудачье!»
Работа увлекла его. Ведь это похоже на чудо: по его воле, руками его и ребят бесформенная масса леса, частью уже полузатонувшая, превращается в плоты, огромными прямоугольниками вытягивающиеся за чертой рейда. Когда он смотрел на только что сформированный плот, покачивающийся на волнах, то большие глаза его теплели. Вытирая пот со лба, говорил громко:
— Живи теперь!
А когда приходил пароход и уводил в дальнюю дорогу плот, он, стоя с багром в руке, долгим взглядом провожал свое детище. Двойственное чувство овладевало им: гордость, что это сделано им, его звеном, жалость, что приходится расставаться с плотом, в который он вложил часть своей души, своего умения.
Но проходили минуты, плот скрывался за поворотом реки, пароход посылал последний прощальный гудок, и Федор снова кивал своим:
— Давай, ребята!
Как и раньше, он чуть ли не все деньги посылал домой. А как-то отправил домой и посылку: Варе — вязанную из шерсти кофточку, Вовке — теплый костюмчик.
Варя ничего больше не возвращала. А однажды прислала ему сынишкин рисунок, который обозначал что-то похожее на елку. «Вовка соскучал по тебе», — написала она внизу, под рисунком.
Он носил этот рисунок в нагрудном кармане, часто смотрел на елку, перечитывал строчку о соскучившемся сынишке. И снова стало нестерпимо тоскливо. Да, да, не только Вовка, а и она, как теперь думал Федор, ждет его.
С наступлением зимы он снова зачастил к начальнику с просьбой о расчете.
— Мы хотим сплоточную бригаду дать тебе с новым трактором и прочей техникой, а ты — «уезжать». Не дело, брат, нет. Оставайся, не отказывайся от почета.
— Семья же у меня там.
— А ты перевези ее. Квартиру дадим, участок, все такое.
«Эх, начальник, начальник! Не понять тебе меня и Вари тоже. Разве она поедет к беглецу!..»
Написал Горелову. Попросил вытребовать его, сознаваясь, что не может больше жить вдали от всего родного.
Горелов не ответил.
Ребята, с которыми он теперь работал на сплотке леса, посоветовали написать «по партийной линии». Он отнекивался: «Я же беспартийный». — «Ну и что?..»
Кому же «по партийной линии»? Разве новому секретарю партбюро сплавучастка Макарову? Но где тому знать какого-то непутевого сплавщика. Федор только однажды и видел его, когда отплывал с плотом, да и то издалека. И запомнился он потому, что сильно прихрамывал на левую, с протезом, ногу. На войне, сказали, потерял он ее. Федор даже не знал, как зовут секретаря.