Тихая вода

Римша Ольга

Я медленно крутил колесико на мышке, почти не вникая в смысл написанного, плавно переходил от одного имени к другому, как вдруг остановился. Мозг в мгновение застопорил мысли, и я резко крутанул колесико назад. Просидев с минуту неподвижно, я сунул руку в карман, достал мобильник и, не глядя, добрался до «контактов». Знакомые, облаченные в буквы и знаки, промелькали перед глазами, и я уперся взглядом в это имя. Оно и тут и на экране одно, как и номер напротив. Ну что ж, меня уже не удивить и не подавить совпадениями.

Не размышляя и секунды, я вызвал его. Механический голос ответил, что такого номера не существует. Теперь не существует. Он не дурак, и сменил его. Наверное, давно, еще в тот день или на следующий, когда я позвонил ему и попросил забрать револьвер. Впрочем, я не огорчился. Мне ровным счетом нечего было сказать ему.

Только по дороге домой я вспомнил тот день,

когда Плюха впервые переступил порог нашей тухлой конторы. Он так нарочито искал во мне товарища, что я вскоре согласился слушать его, сидеть за одним столом в обед и вместе курить на лестнице. А говорил он часто бред. Тот бред, который по молодости приходит в голову многим. Только однажды я слушал с интересом. Он поведал мне о судьбе старинного знакомого, многие годы промаявшегося от безделья и нужды, вечных переездов и неустроенности личной жизни, который теперь в тридцать с лишним нашел, наконец, пристань. Работает в газете, любим красавицей и никуда теперь не рвется. Я подумал тогда, что и мне неплохо было бы вот так, в конце концов, найтись. Я подумал, что все еще могу на это надеяться.

* * *

Лежа на спине и прикрыв болезненные глаза, я медленно плыл в надувной лодке, ядовито пахнущей резиной. Под боками неуклюже пристроились маленькие мокрые весла. Я бросил их от усталости и плыл теперь в неведении и спокойствии, кажется, целый час. Стояла пронзительная тихая жара, и прохладная вода беззвучно облизывала дно лодки. Я чувствовал ее, я отдавал ей все свои мысли. И даже с небом я не был так откровенен, как с водой.

Каждые выходные я ухожу в запой. Я пью легкий почти дикий воздух в восьмидесяти километрах от города, на старой даче, где летом собирается куча стариков с внуками и парочка таких же идиотов как я. В маленьком поселке все давно друг друга знают, но я теперь и не вспомню их имен. Я учился в универе, когда приехал сюда в первый раз. Потом думал, что навсегда забыл сюда дорожку. Сейчас торчу тут каждый свободный день, совсем один, окучиваю, полю, рыхлю. Помогаю родителям, которые кормятся с этой земли, но в этом году у них совсем мало времени. Много работы, полно хлопот с беременной сестрой. А я и рад. Мне тут тепло и тихо. Наш домик стоит на отшибе, почти возле мусорки. Но я люблю проводить тут дни, потому что недавно купил надувную лодку, и теперь каждый вечер плаваю по маленькой речке, где даже на самой глубине подростки ходят по дну. По берегам — непролазные заросли, кое-где водопой для коров и овец, крошечные пляжики, тропинки и места для ловли рыбы. Речка не чистая, но намного чище тех, что текут в черте города. Тут еще водится живность. Несколько раз мимо меня проплывали водяные крысы, не знаю их точного названия, но довольно крупные, с коричневой шерсткой. Каждую из них я провожал взглядом до берега. И смеялся от души, когда слышал детский или женский визг, а потом жуткий хохот, стоило бедным крысам проплыть мимо кого-нибудь еще.

Мне нравилось дремать посреди речушки, которая несла мою лодку без всякого спроса и согласия. Будто я сам здесь ничего не значил, а оттого не чувствовал и капли ответственности. Я плыл по течению, разглядывал облака, слушал воду… И в то же время я говорил с ней, а она только шуршала в ответ. Того мне и надо было.

Я слишком долго не мог оправиться от последнего разговора с Ирой. В темной комнате, сняв маску, обнажив душу, она говорила мне такие вещи, с которыми я не хотел соглашаться, а потому ничего не отвечал. А теперь, всякий раз, когда лодка несла меня в одинокое плавание, я вспоминал каждое ее слово и пытался понять. Я даже отвечал ей, но слышала меня только вода…

У нее случился странный роман со Скворцовым. Почти год они мучили друг друга. Она рассказывала о нем тихо, без надрыва, со смешком. Впрочем, как всегда. Только иногда ее голос словно срывался на низшие хриплые ноты. Я мог списать это на недавнюю простуду. Но не стал. В темноте я не видел ее глаз, но чувствовал, как дрожат ее колени, пальцы. Я сидел поодаль, изредка роняя невзрачные слова, или даже обрывки слов. А она их как будто не замечала и продолжала монолог. Да, это был монолог, и говорила она сама с собой. Ей просто нужен был слушатель, чтоб не сойти с ума. Она не могла тогда понять моих терзаний. Даже полоумной не придет в голову, что ее бывший любовник умер от руки теперешнего, сидящего сейчас напротив и не знающего ничего ни о нем, ни об их связи. Это странно, но так бывает.

«Я им как будто отравилась, знаешь… Помутнение в мозгах. Он мне и снился, и по утрам не давал покоя, и днем, и вечером. Со мной такого никогда не было. И пусть меня закидают камнями, если это любовь. Нет, это жуткая болезнь, как будто все

тело в струпьях… страшное слово, в то же время нелепое, смешное… Ну, не знаю, такие болячки, когда засыхают и корочкой покрываются, их не терпится содрать. Тогда они вечны, хоть зеленкой мажь, хоть йодом. Можешь называть меня мазахисткой. Но ты никогда не поймешь меня, если не переживешь это чувство… а ты не переживешь его, слишком мало в тебе страсти…»

Ее будто нет совсем. Тогда она больно ударила меня — теперь я был ей немного благодарен. Что с того, если я всегда спокоен? Таков мой темперамент, и я терпеть не могу людей, которые пеняют мне на не слишком яркое проявление эмоций. Сегодня я ответил бы им, что в мире всюду должна быть гармония. И если вы излишне нервны или безумно веселы, то по природному закону где-то непременно должны родиться люди угрюмые и тихие.

Я смотрел на нее через темноту и видел, что она сдерживает дрожь. Внутри у нее все колыхалось, а она скрывала это странным смехом — неэмоциональным, как кашель. Она положила ногу на ногу, скрутила руки, пальцы, согнулась чуть ли не пополам, и взгляд ее падал все больше на пол или в сторону, лишь иногда в мою. Сейчас ей не лишней была бы рюмка, но она предпочитала сухость во рту, как будто от этого и глаза не повлажнеют. Только когда от боли не кричат и даже не стонут, а смеются, будто на зло, становится в тысячу раз страшнее. Я чувствовал, что по ее словам словно кто-то тряпкой прошелся, теперь они не грязны и сухи… Правда, мне отчего-то непременно хотелось, чтоб она разрыдалась немедленно, упала бы ко мне на руки и дрожала, дрожала, дрожала… Тогда я тоже разрыдался бы и задрожал, а она, может, и не заметила бы этого. Ведь я так же сдерживался — мне все тяжелее становилось дышать.

«Знаешь, почему я уверена, что это не любовь?.. В глубине души или в подкорке, в общем, где-то глубоко я чувствовала одно единственное желание, притом нестерпимое, о котором никогда не забудешь, навязчивое, но тихое, как будто кто-то пилочкой точит мозг… желание, чтоб он бросил меня, лучше скорее. Видимо, я чувствовала плохой конец. Эта история была глупая, и конец должен был быть плохим. Ведь я не дура, я знаю, что люди редко меняются… Но он не был негодяем, просто любовь, чужая любовь, часто делает из нормальных людей каких-то невыносимых трепателей нервов. Он не бил меня, не оскорблял, даже был нежен, но это меня раздражало больше всего… Он не держал меня за шкирку. Головой я понимала, что все это чушь, но сердце непременно хотело быть разбитым, раздавленным, уничтоженным, угнетенным… Как только он чувствовал во мне протест против нормальности отношений, он уходил, и тогда я как ненормальная днями и ночами только и делала, что смотрела на телефон и молилась одновременно, чтоб он позвонил и не звонил больше никогда, больше ни разу… чтоб я забыла его телефон, его адрес, его друзей… Но он как будто мучил меня. Через неделю, две… или даже месяц он звонил, снова говорил, что жить без меня не может, и все повторялось… С самого первого дня нашего знакомства я поняла, что не забуду этого человека всю жизнь, даже фотографии не надо. Но я поняла и другое — мы никогда не будем вместе. Потом, когда все закрутилось, я думала, кто же первый станет выкарабкиваться из воронки. Он начал высвобождаться первым. Он сильнее, он мог нас разъединить… Жаль, что его не стало. Мне как будто ногу или руку отрезали, и сердце хотели оторвать… и оторвали, если б не ты».

В ту секунду я зачем-то больно ущипнул себя под коленкой, так, чтоб Ира не заметила. Потом там образовался небольшой, но яркий синяк. Я не хотел делать себе больно, но рука сама собой вдруг сомкнулась в кулак, прихватив кусочек плоти. Стиснув зубы, я не выпускал ее по меньшей мере минуту. Через некоторое время с удивлением обнаружил, что вот уже который месяц не расслабляю челюсти. А всякий раз, ложась спать, я думал, отчего же их так сводит, и болит подбородок? Ира молчала, собиралась с мыслями. Но я знал наверняка, что сейчас она заговорит обо мне, а значит, справиться с дрожью будет невероятно сложно. И, черт возьми, я готов был одним прыжком ринуться в окно, когда она начала говорить голосом, будто из глубины тела.

«Если бы не ты, мне было бы очень плохо. Может быть, я даже попыталась бы покончить с собой. Ты этого, конечно, не мог предугадать. Одно радует — у меня ничего бы не вышло. Я слишком хочу жить. Одной или с кем-то — иногда мне просто все равно, лишь бы жить… А ты ввалился в мою жизнь так внезапно, что я чуть не поперхнулась от удивления. Тогда Женя был еще жив, но я и раньше занималась такими вещами. Мне не стыдно ни капли. Я просто выкарабкивалась, вот и все. Он тоже искал подмену, я знаю, но все это, понимаешь, безрезультатно, тщетно было… как будто стучишься головой в закрытую бронированную дверь…»