Тихая застава
Шрифт:
– Наверное.
– Ах, бабаи-бабаи, аксакалы-саксаулы! Да у вас давным-давно творится такое, что Господь на небесах только ахает, глядя сверху на происходящее. Войны еще нет, но она будет. Точно будет. Слишком сильно в воздухе пахнет порохом.
– Почему будет? – возразил Панков. – Она уже есть! Люди, задушенные голодом – разве это не жертвы войны? А нищета, дырки на штанах профессоров, то, что треть населения забыла вкус мяса, – разве это не война?
– Война, но лишь экономическая. Называется кризисом. Только выхода из этого кризиса что-то не видно…
– Ну почему не видно? Я как-то прочитал, что из нашего экономического кризиса есть два варианта выхода – реальный и фантастический.
– Анекдот-с!
– Не скажи, Бобровский. В каждом анекдоте есть только доля анекдота, все остальное – правда.
Старики спустились к воде, выстроились цепочкой, помахали заставе флагом, потом дружно подняли руки, показывая, что у них нет оружия. Затем каждый из стариков приложил руку к сердцу и поклонился заставе.
– Спектакль какой-то, – пробурчал Бобровский, – религиозный танец, прославляющий Аллаха.
– Видать, холода еще предстоят, раз старики пришли за топливом. У них внутренние приборы на этот счет работают безотказно. Хоть и наступила весна – а еще не весна!
– Это весна календарная, а на деле… Разве календарная весна – в счет? Молодых, что ли, не могли послать?
– Молодые, Бобровский, воюют против нас с тобою.
– Тогда чего мы с этими… – Бобровский не нашел нужного слова, потыкал рукой в сторону замерзших стариков, продолжающих отвешивать поклоны заставе, – чего мы с ними чикаемся? Нет бы к пулемету – и одной очередью…
– Нельзя!
– Хочешь, я сам лягу к пулемету и всю ответственность возьму на себя?
– Не хочу!
– Жаль, не моя воля, – недовольно пробурчал Бобровский, – они нас не щадят. И шкуру живьем сдирают, и яйца отрезают, и на кол сажают. И еще глумятся, называя остро заточенный кол мягкой турецкой мебелью.
– Пусть рубят камыш деды и уходят с миром, – Панков подумал о том, что он устал, замотался, в голове стоит свинцовый звон, виски ломит, в затылке тоже сидит свинец – натек туда жидкий, застыл, отвердел, – и никак его теперь не выгрести, не выковырнуть из-под кости, и осознание этого добавляло усталости. – Мы их трогать не будем. Со стариками мы не воюем. А «чеге» – часовые границы – за ними проследят. Мало ли чего!
– Вот именно, мало ли чего? Сейчас какой-нибудь саксаул вытащит из-под халата безотказное орудие и врежет прямой наводкой по заставе. И мы утремся.
– Не врежет. Это сделают другие. Да и врезать по заставе проблем нет. Это делали уже много раз. Ну и что?.. Застава привыкла.
Разговор этот был пустой: Панков стоял на одном, Бобровский – на другом; Панков был сторонником мира, Бобровский, еще не уставший от стрельбы, – поддерживал войну; Панков относился к российским властям с сочувствием, Бобровский же – ненавидел; если Панков принимал фамилию Гайдара – хотя бы из-за дедушки нынешнего преобразователя отечества, а в общем-то, обычного неудачника, то Бобровский ненавидел эту фамилию, и одинаково не принимал ни деда, ни отца, ни внука; Панков видел все-таки выход из штопора, а Бобровский не видел, и патрон в кармане куртки у него был отложен не только как НЗ на безвыходье, когда уже не дано ни выжить, ни прорваться к своим, а для того, чтобы пустить пулю в лоб самому заклятому своему врагу… Либо застрелиться самому, когда он окончательно устанет жить и белый свет ему сделается не мил. Но еще резче, непримиримее Бобровского был лейтенант Назарьин. Если бы разговоры Назарьина услышал кто-нибудь из преданных демократам контрразведчиков – не сносить бы Назарьину головы, а так – нет, Взрывпакет спокойно ходит по земле и умело, как заметил Панков в утреннем бою с душманскими разведчиками, работает автоматом.
Внутри
Афганские деды провели в камышах минут сорок, также с красным флагом медленно одолели каменную крутизну и исчезли за коричнево-пепельными старыми валунами. Каждый из них нес с собою по большой вязанке камыша.
– Жаль, – задумчиво глядя им вслед, проговорил Бобровский. – Хорошая была цель…
Дуров сварил для пацаненка настоящие вездеходы – мокроступы и говнодавы, в которых не дано сорваться с крутизны, какой бы отвесной она ни была – фирменная обувь Дурова держалась мертво, будто в подошвы были вживлены специальные присоски. Если альпинисты готовят себе специальную обувь со стальными скобками и высокой шнуровкой, трикони и шекльтоны, то памирские аборигены – деды, пасущие в камнях баранов, и пограничники, которым по должности положено везде бывать, не знают, что такое ледорубы, скальные крючья, трикони, кошки и шекльтоны – они ходят по горам в простой обуви, чаще всего в самодельной, способной хорошо держать человека на любой крутизне.
Рассказывают, что как-то группа альпинистов совершала очень сложное восхождение на один из пиков, за которое должна была получить золотые медали чемпионов. Восхождение это вместе с тренировками и технической подготовкой заняло у них целых полгода… Полгода! И вот наконец-то оно началось! Группа идет на пик сутки, вторые, третьи, выдыхается, по дороге теряет людей – их, обмороженных, заболевших тутеком – горной болезнью, приходится отправлять вниз, идут четвертые сутки, пятые, и лишь на шестые сутки, после смертельно опасной ночевки с кислородными масками, двое самых отчаянных, самых выносливых горовосходителей добираются до вершины. Вместе с флагом, который по традиции надо установить на макушке, чтобы таким образом отметить свою тяжелую победу.
И что же видят победители на вершине? Видят, что там уже сидят двое пограничников в мятых солдатских шапчонках из рыбьего меха, в сапогах, на которые натянуты автомобильные чуни, сваренные сержантом Дуровым или другим таким же, как и он, умельцем, и, раскурочив ножом банку говяжьей тушенки, собираются ее разогреть, чтобы от всей души позавтракать.
И – никаких баллонов с кислородом, никаких штурмовых веревок со стальными карабинами – никакого сложного имущества.
– Получайте товар, товарищ капитан, – сказал Дуров, подтолкнул Абдуллу к Панкову, – на галоши можете ставить штамп ОТК!
Ноги пацаненка были обуты в мягкую резиновую обувь – судя по аккуратному верху, и – в настоящие вездеходы, если взглянуть на низ, в таких не страшно карабкаться на любую вершину. Сбитые мослы на лодыжках были смазаны йодом – это также постарался сержант Дуров.
– Ну-к, поворотись-ка, сынку, – сказал Панков Абдулле, развернул его на триста шестьдесят градусов, пробормотал удовлетворенно: – Ну что, хоть в загс с невестою…
– Или в мечеть, лбом разбивать… В переводе на русский – совершать намаз.
– И это можно, – согласился Панков. – Ты ведь, Абдулла, русский язык немного знаешь?
– Совсем немного, – согласился Абдулла, – мало-мало, вот столько, – он колечком свел два пальца, большой и указательный, оставив между ними крохотный зазор, – столько вот.
– А в школе никогда не учился?
– Никогда.
– С тобою, Абдулла, все понятно. Чего нового в кишлаке?
– Ниче, – шмыгнув носом и втянув в себя мокреть, коротко, совершенно по-российски отозвался Абдулла.
– То, что там ничего нового, мы и без тебя, Абдулла, знаем. Гостей в кишлаке не ожидают, не слышал?