Тихая застава

Поволяев Валерий Дмитриевич

– Рожков, есть связь или нет? – капитан повернул свое яростное лицо к радисту.

– Была, товарищ капитан, была, – радист подхватил трубку, забубнил в нее привычно: – Мастер, Мастер, Мастер, ответьте Граниту!

Панков подтянулся к брустверу посмотреть, что там происходит на заставе, снова выматерился: не вовремя подвели его ноги. Чертова контузия! Морщась, помассировал позвоночник, там, где было больнее всего, вгляделся в сторону Пянджа – идут душманы или нет?

Душманы пока не шли – боялись попасть под огонь собственных «эресов». Застава продолжала гореть. Горел дощаник, в котором должны были жить семейные офицеры, положенные заставе по штату, – с небольшим ухоженным огородиком, на котором солдаты собирались посадить

в этом году картошку, – но семейных офицеров на заставе не было, да и вообще офицеров, кроме Панкова, здесь не было – ни замбоя, заместителя по боевой части, ни по воспитательной, пламенного борца с личным составом, ни зампотеха, отвечающего за то, чтобы вся техника на заставе «фурычила»; а картошка на огородике уже вряд ли вырастет. Панков снова выругался, бросил, не оборачиваясь, радисту, продолжавшему нудеть в трубку в безуспешном вызове отряда:

– Ладно, Рожков, в отряде знают, что у нас творится – достаточно! Переключайся теперь на своих – все ли живы?

Радист от приказа Панкова даже повеселел – к своим далеко не надо «бегать», они рядом.

«Эресы» продолжали летать не только из-за Пянджа, а и со спины, из кишлака – там вовсю старался светлоглазый памирец: над самой головой с густым змеиным шипением прошел снаряд, всадился во двор заставы, в самый центр, вспыхнул жарко. Вверх полетели черные каменья, какие-то тряпки, закувыркалась большая и легкая, вырезанная из хорошо высушенного дерева доска, сорванная с длинного ротного рукомойника, и где-то в стороне пронзительно заржала лошадь. Панков не поверил ушам своим – откуда здесь лошадь? Если только какой-нибудь «ба-алшой начальник» прибыл с афганской стороны на тонконогом арабском скакуне?

«А нам, татарам, все равно, – вспомнилась старая, не к месту присказка, – нам что чистокровный скакун, что наездник, сидящий на нем – все равно раком поставим». Панков сплюнул через бруствер, вгляделся в берег Пянджа – показались «прохоры» или еще нет?

Радист тем временем подал ему трубку рации:

– На связи – Дуров.

– У тебя все живы? – не называя ни своего позывного, ни имени сержанта, спросил Панков. – Потери есть?

Панков почувствовал, как на шее у него зашевелилось что-то колючее – он подумал: а вдруг сержант сейчас оглушит его убийственным: «Все полегли, остался один я» – такое ведь на войне случается сплошь и рядом, но Дуров ответил спокойным, даже чуть сонным голосом:

– Потерь нет!

«Слава Богу!» – Панков стер грязной ладонью пот со лба. Подвигал правой ногой, ощупал ее, подтянул к себе вторую ногу… Ноги слушались. Глаза невольно застило чем-то теплым, искрящимся. Он не сразу понял, что это слезы.

«Отпустило, отпустило…» – звонким молоточком заколотилось у него в висках. Не оборачиваясь, он приказал радисту задрожавшим голосом:

– Вызывай Бобровского!

Бобровский отозвался сразу, словно бы специально ждал вызова Панкова.

– Ну что? – спросил капитан.

– Твоя взяла. Ты оказался прав.

– Я не об этом.

– Пока тихо. Но через несколько минут начнется. Как только последний «эрес» взорвется на нашей территории – тут они и полезут.

– Люди все целы?

– На эту минуту все.

– И то добро. Отбой! Вызывай Трассера! – приказал Панков радисту.

«Старичок» Кирьянов, которому до демобилизации осталось всего ничего, также командовал засадой.

– На проволоке – Трассер, – сказал радист, протягивая Панкову трубку.

– На проволоке, – усмехнулся Панков, покрутил головой: неистощим на выдумки русский народ и типичный его представитель рядовой Женька Рожков. – На проволоке… Ну как там у тебя, Трасс… Хм… Все целы?

– Молимся, товарищ капитан, вот Бог нас и оберегает. Пока все целы.

– Не ерничай! Бог есть на самом деле.

– А я чего говорю, товарищ капитан.

– Бога ты тоже товарищем зовешь?

– Естественно.

– Не прогляди душков!

– Есть не проглядеть душков!

Казалось

бы, разговор ничего не значащий, пустой – обычное перекидывание фраз из одного конца «проволоки» в другой, но как много он значил на самом деле, как много вообще значил спокойный голос, прозвучавший в трубке рации, разные смешки и подковырки – все это подбадривало людей, добавляло уверенности в том, что их не забыли, о них помнят, что конец света еще не наступил и вообще не так страшен черт, как его малюют.

Душманы просчитались, явно просчитались – они весь огонь сосредоточили на заставе, – бьют по пустым помещениям, молотят так, что земля подпрыгивает, воздух от огня стал дымным, плотным, тяжелым, ветра нет, вся гарь остается здесь, в горной впадине, часть этой разрушающей легкие дряни, может быть, прилипает к пянджской воде, уносится с нею вниз, но это не спасает – глотку все равно ошпаривает, как кипятком, легкие рвутся на мелкие куски.

В небе появился странный свет, будто оно высветилось изнутри, серые звезды посерели совсем, почти пропали, свет неба усилился. Был он дрожащий, неровный, словно от далекого пожара. А может, небо так осветила горящая застава?

Все люди Панкова были живы. И это было главное. Со стороны кишлака снова с раскаленным шипением принесся «эрес», взорвался во дворе заставы, – он почти угодил в воронку от прежнего «эреса», взял лишь метра три правее от воронки, из которой еще не вытек весь дым. «А говорят, снаряды дважды в одну и ту же воронку не падают…»

Лежавшая около ног Панкова овчарка встрепенулась, заворчала, поднялась.

– Чара, сидеть! – скомандовал ей Панков, понимая, что сейчас все и начнется. Чара чувствует чужих людей, переправившихся через Пяндж. Чара сникла, но ворчать не перестала: она видела то, чего не видел хозяин, – на берег Пянджа метрах в трехстах от заставы вылезли мокрые, с оружием люди, метнулись в сторону, залегли за камнями, выставив перед собой автоматы, – это была первая группа, обеспечивающая прикрытие пятачка, за ней через несколько минут из воды вылезла еще одна группа, а потом душманы повалили один за другим, будто их в несметном количестве рождала черная пянджская вода, – и их действительно была несметь. Они шли без счета, один за другим, десяток за десятком – в мокрых халатах, злые, хорошо вооруженные, с большим запасом патронов, готовые воевать столько, сколько прикажет им Аллах, – хоть до конца жизни…

Обстрелом, который душманы вели из кишлака, руководил светлоглазый памирец. Он сделался резким в движениях, быстрым как ртуть. Памирец преобразился не только манерой держаться, памирец переоделся, он носился теперь по кишлаку в пятнистой форме, перепоясанный офицерским ремнем с портупеей, в такой же, как и форма, пятнистой кепке, украшенной длинным, будто у жокея, козырьком.

Памирец со своей группой поддерживал наступление боевиков, пересекающих сейчас Пяндж вброд. Собственно, для этой цели он и был сюда заброшен. Из двух дувалов по заставе били «эресы», памирец при каждом выстреле замирал, вытягивая голову, и выжидательно осматривался, пытаясь по звуку определить, точно ложатся снаряды или нет, и всякий раз досадливо морщился, плевал себе под ноги – ему казалось, что снаряды перелетают через реку, ложатся на том берегу, и по лицу его пробегала тревожная тень: если хотя бы один «эрес» упадет на тот берег, на головы моджахедов, памирцу расстрела не миновать.

Люди, знающие артиллерийскую технику и умеющие хотя бы мало-мальски делать расчеты целей, ценились у моджахедов особенно, – как собственно, и саперы, и водители бэтээров и танков, и оружейники, это были аристократы среди душманов, их головы стоили много, в помощь каждому такому «аристократу» обязательно давали «негров» – чтобы было кому перенести тяжесть, подставить закорки под «эрес» и вообще защитить «аристократа», если в воздухе запахнет жареным.

Памирцу приходилось метаться из двора во двор, от «аристократа» к «аристократу», дергать то одного стрелка, то другого: