Тихие сны
Шрифт:
— Никаких сведений? — спросил он, оживая губами.
— Только одно: ни в моргах, ни в больницах вашей дочери нет, — выдавил из себя Рябинин, стараясь хоть как-то его утешить.
— Да украли её, украли.
— Почему вы так в этом уверены?
— Ну, а где она? Девочка хорошенькая…
— Как это случилось?
— Я был на работе. Со слов жены… Она с дочкой пришла из булочной и оставила её во дворе, в песочнице. Поднялась в квартиру буквально на десять минут — хлеб положила. А вышла… Ирки нет. Жена квартал обегала. Никто не видел и не слышал. Разве пятилетний ребёнок сможет далеко уйти за десять минут?
Катунцев то снимал очки,
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— Разумеется, нет.
— А есть у вас враги?
— Разумеется, есть.
— С похищением их никак не связываете?
— Я работаю ведущим инженером… Неужели вы думаете, что если я забраковал деталь рабочему Иванову или завернул чертёж инженеру Петрову, то они утащат моего ребёнка?
Рябинин не ответил, что он думает. Этим людям, людям науки и техники, казалось, что мир человеческих отношений так же упорядочен, как мир математики и механизмов. Они не ведали, что броуновское движение судеб, характеров и натур рождает обилие тех явлений, к которым, казалось бы, большие числа неприменимы из-за их неповторимости. Он должен был проверить любое количество логических версий и оставить место, возможно и не последнее, для нелогичной, именуемой случаем.
— Родственники у вас есть?
— У жены, но они ребёнком не интересуются.
— Есть ли у вас друзья?
— Близкий один, с которым дружим столами.
— Как дружите?
— То есть домами. Мы так шутим, потому что встречаемся только по праздникам за столом.
— Значит, версию, как говорится в пословице, «невестке в отместку» вы отметаете?
— Абсолютно.
Катунцев в очередной раз снял очки и мелко забарабанил дужками по столу. Этот разговор его раздражал своей ненужностью. Вместо того чтобы искать преступника, следователь задавал бессмысленные вопросы. Но потерпевший не знал, что в эту ночь инспектор Петельников не смыкал глаз.
— Во что была одета девочка?
— В красное платьице.
— Ещё что?
— Ну, это скажет жена.
— Есть ли у неё какие-нибудь приметы: родинки, отметинки, физические недостатки?..
— Не замечал.
— Какая у неё речь?
— Обыкновенная, детская.
— Что она любит?
— Что все дети любят, то и она.
— Со взрослыми контактна?
— Не знаю.
— Она любознательна?
— Не замечал. А к чему всё это?
— Чтобы её узнать, потому что девочку наверняка переоденут.
— У вас есть фотография.
— Я полагал, что отец скажет о дочери больше, чем фотография.
Так нельзя. Этот упрёк сейчас подобен издевательству. Отец может справедливо взорваться: вы ищите, а не учите! С потерпевшим как с ребёнком…
Но Катунцев надел очки и устало объяснил:
— Работаю много. Да ещё машина…
— Какая машина?
— «Волга» у меня. Тоже время берёт.
Рябинин умолк, обессилев от сравнения несравнимого. Образ этого ведущего инженера сразу лёг к себе подобным, в свою давно готовую и полнёхонькую ячейку. У него работа, работа, работа… А вечером под машиной в гараже. А в субботу болеть за хоккей или футбол. А в воскресенье рыбачить… Рябинин никогда не знал, о чём говорить с такими людьми. Они прекрасно понимали машины и плохо разбирались в человеческих отношениях; Рябинин разбирался в человеческих отношениях и ничего не понимал в машинах.
Рябинин
— Если не найдёте ребёнка, то жена с горя умрёт, — тихо сказал Катунцев, обмякая лицом, отчего крупные губы стали ещё крупнее, а взгляд открылся Рябинину простым, беззлобным страданием.
— Почему думаете, что не найдём?
— А-а… Есть известные прокуроры. Кони, например. Есть известные адвокаты, Плевако… Полно известных юристов. А вот известного следователя я не знаю.
— А Шерлок Холмс? — пошутил Рябинин.
Катунцев на шутку не отозвался. Да и кто шутит с убитым горем…
Из дневника следователя.
Иринкины вопросы неожиданны и разнообразны. Где она только их выкапывает? Мне кажется, она забила бы всех эрудитов мира, будь такая встреча. Пока я бреюсь, а она запихивает в портфель непонятное сооружение с головой и колесом, называемое «самоходный Миша», между нами вспыхивает одноприсестный разговор:
— Пап, медведь в берлогу залез?
Сентябрь, наверное ещё бродит.
— Рановато ему.
— Пап, уксус горит?
Водка, знаю, горит, а кислоты вроде бы нет.
— Вряд ли.
— Пап, а ты суп из корешков жень-шеня ел?
Корень этот целебный, да ведь кто знает, может быть и едят. Делают же салаты из примулы.
— Его не варят, а делают лекарство.
— Пап, обезьяны теперь в людей происходят?
Тут уж я знаю наверняка, а мою мысль о том, что случается наоборот и некоторые люди происходят в обезьян, можно оставить и при себе.
— Не происходят, на это нужны миллионы лет.
— Нет, происходят.
— А ты о Дарвине знаешь? — решился и я на вопрос.
— Вот о нём-то, папа, я с тобой и говорю.
— Что ты о нём говоришь?
— Дарвин — это человек, который произошёл от обезьяны.
На рассвете Петельников поехал в бассейн. Душ и зелёная хлорированная вода смыли бессонную ночь и вроде бы просветлили голову. Мокрый вернулся он в райотдел, взял в канцелярии подоспевшие бумаги и сел за стол у себя в кабинете тяжело, словно на плечах лежала штанга. Ночь всё-таки давила.
Из сводок, рапортов, отношений и писем инспектор почему-то сразу извлёк конверт с приколотой секретарём лаконичной бумажкой: «Анонимка». Он вытащил лист простой белой бумаги и прочёл текст, написанный синей пастой…
«Товарищи милиция! Девочку, которую вы ищете, видели с цыганкой или молдаванкой на вокзале».
Почерк крупный, неровный, изменённый. Кто её написал? Человек, который хочет помочь следствию, но не хочет быть свидетелем. Но тогда зачем менять почерк? Чтобы навести на неверный след? Мол, не ищите, девочки в городе нет. Цыганка, молдаванка…
Память, взбодрённая купанием, вроде бы включалась в работу. Анонимка была со смыслом — в том микрорайоне, где украли девочку, жили цыгане, занимали целый дом. Тогда нужно идти к тёте Рае, тогда к ней…