Тихие выселки
Шрифт:
Подоив коров, Прасковья собралась уезжать на грошевском Сером вместе с девчатами, но Анна, вытянув губы, обиженно сказала:
— Премию сграбастала, нос в сторону.
— Тебя моя премия больше беспокоит, чем меня, ночи спать не будешь, — вспылила Прасковья. — Смотри, как у Саньки, печенка заболит. Налей мне, Егор, коли так!
Егор, а с ним мужики и бабы сидели на лавках за щербатым столом, сам Грошев примостился на кончике лавки, как чужой, Егор налил Прасковье. Грошев пожалел:
— Ты бабам не наливай, мужикам не достанется.
Егор
— Пожадничал, как раз тебе не достанется.
Прасковья выпила, погладила себя по груди.
— Так нутро и обожгло, спьянюсь, бабы!
Грешно засмеялась, принимая из рук Егора кильку и ломоть хлеба. От его рук пахло табаком и смолой, мелькнуло: «Бревна старые, а смола не выкипела из них, живуча и липуча. — Взглянула на Егора: — И этот прилип ко мне, как смола». Больше ни о чем таком не думала, стянула с шеи платок и снова принялась за еду. Егор что-то говорил Грошеву, не сводя с нее глаз. Она провела рукой по горящим щекам и стала смотреть на Егора. Он сунулся под стол.
— Все прикончили, — сказал с сожалением. — Поехали, а то Васек спать завалится, не растолкаешь.
— У меня денег нет, — предупредил Грошев.
— Шут с тобой. Складчину устроим. Гриня, заводи!
Пшонкин мигом исчез. Скоро заурчал мотор. Пастушонок Костя Миленкин, дотошный семнадцатилетний парень, выключил бензодвигатель. Стало непривычно темно. Егор каким-то образом оказался подле Прасковьи, обнял ее, но Анна застучала кулаками по Егоровой спине.
— Егорушка, обмишулился!
— Я давно обмишулился, — сказал Самылин, но от Прасковьи отошел. Ухватившись за борт и поставив ногу на колесо, Прасковья позвала:
— Егор, я никак, подтолкни.
Он обхватил, как обручем, словно хотел оттащить от машины, но быстро выпустил и легко подтолкнул в кузов. Прасковья засмеялась: «Придет, окаянный».
В кузове на скамейку ладила сесть рядом с Егором, но Анна сумела-таки втиснуть ее между собой и своим мужем, тихоней Трофимом.
— Подруженька моя, Пашенька, — по-лисьи пела Анна, — сколь мы с тобой молочка надоили, поди, реченьку целую.
— Завела, — попрекнул Егор и запел, но его не поддержали.
В кузове мотало из стороны в сторону, с визгом и смехом хватались друг за дружку.
Васьковы домочадцы не удивились, когда в дом нагрянула ватага, сам Васек, продавец надомной лавки, услужливо осведомился, что подать. Грошев напомнил:
— У меня денег нет.
— Бабенки-душеньки, дорогуши-мужички! Пашенька притихла. Она премию схлопотала. Обмыть бы! — нашлась Анна.
— Обмыть!
Прасковья стала считать радостно кричащих: Грошев, Егор, Гринька, Трофим, сама Анна, Любка-Птичка (придет домой, ей муж нахлещет), сосчитала, усмехнулась, подняла подол, сунула руку в карман нижней юбки, кинула красненькую:
— Нате и больше не ждите!
Грошев и Егор пошептались, зашелестели рубли. Васек из чулана вынес бутылку, на закуску сунул со стола капусту и лук. Гулять так гулять. Выпили. Прасковья поискала глазами Егора, его и след простыл, кинулась наружу.
Вон что! Егор у Васькова Петяньки гармошку выманивал! Выманил. Прасковья бегом припустилась за Егором, не добежав, запела:
Мы с подружкой боевые, Боевые мы везде, Боевые мы в работе, Боевые и в гульбе.И как бывало в канун войны — буквально за спиной отозвалась Анна Кошкина:
С неба звездочка упала На железну линию, Меня милый переводит На свою фамилию.А немного спустя шли и пели хором на всю улицу. В домах выталкивались створки окон, высовывались любопытные головы. Давно в Малиновке вечерами не творилось такое, ох, как давно! Нонешние девки и петь частушки не умеют.
— Доярки гуляют, больно много им денег дают, — ворчали старухи, захлопывая окна.
У сруба Устиньи Миленкиной устроили круг. Егор наяривал «сормовского». Прасковья и Анна топтались друг перед дружкой с припевками. В круг ворвалась Любка-Птичка, родная сестра Егора, взвизгнула и завертелась между ними.
Взошла луна, тени от домов посветлели. Из изб повыскакивали молодухи, что было сном забылись, — сердце зазудело. Стало тесно. Прасковья незаметно покинула круг, присела рядом с Егором. Украдкой гладила ему спину. Жирный Егор, не ахти как кормит Санька, а справный, от беззаботной жизни, что ль, нагулял бока. Из старого дома выскочила Устинья Миленкина:
— Что вы, с ума посходили? Того, не к добру!
Прасковья перестала гладить Егорову спину.
— Гуляем не гуляем — нам всегда не к добру.
— Не мешай, Устя! — Анна топнула, запела, но Устинья сказала с укоризной:
— Анна, Прасковья, подружки, вы что, правда, с ума посходили? Слово, того, не даете молвить!
Егор смял мехи.
— Растовокалась! Дай людям повеселиться!
Устинья пуще прежнего закричала:
— Мужики, Малиновку хотят сносить!
— Целую деревню?! Да ты, того, очумела, — сказал Егор и растянул мехи.
— Я в сельсовет бегала, хотела у Прохор Кузьмича леску на сени спросить, а он мне: «В Малиновке строить запрещаю, ставь дом в Кузьминском». Слышь, мы неперспективные, никудышные.