Тихий Дон (Книги 3 и 4)

Шолохов Михаил Александрович

– Ну, здорово, начальник!

– Здравствуй, батя.

– Приехал?

– Насилу собрался! Ну, как наши? Мать, Наталья где?

Пантелей Прокофьевич махнул рукой, сморщился.

По черной щеке его скользнула слеза...

– Ну, что такое? Что с ними?
– тревожно и резко спросил Григорий.

– Не переехали...

– Как так?!

– Наталья дня за два легла начисто. Тиф, должно... Ну, а старуха не захотела ее покидать... Да ты не пужайся, сынок, у них там все по-хорошему.

– А детишки? Мишатка? Полюшка?

– Тоже

там. А Дуняшка переехала. Убоялась оставаться... Девичье дело, знаешь? Зараз с Аникушкиной бабой ушли на Волхов. А дома я уж два раз был. Середь ночи на баркасе тихочко перееду, ну и проотведовал. Наталья дюже плохая, а детишечки ничего, слава богу... Без памяти Натальюшка-то, жар у ней, ажник губы кровью запеклись.

– Чего же ты их не перевез сюда?!
– возмущенно крикнул Григорий.

Старик озлился, обида и упрек были в его дрогнувшем голосе:

– А ты чего делал? Ты не мог прибечь загодя перевезть их?

– У меня дивизия! Мне дивизию надо было переправлять!
– запальчиво возразил Григорий.

– Слыхали мы, чем ты в Вешках займаешься... Семья, кубыть, и без надобностев? Эх, Григорий! О боге надо подумывать, ежели о людях не думается... Я не тут переправлялся, а то разве я не забрал бы их? Мой взвод в Елани был, а покедова дошли сюда, красные уже хутор заняли.

– Я в Вешках!.. Это дело тебя не касается... И ты мне...
– Голос Григория был хрипл и придушен.

– Да я ничего!
– испугался старик, с неудовольствием оглядываясь на толпившихся неподалеку казаков.
– Я не об этом... А ты потише гутарь, люди, вон, слухают...
– и перешел на шепот: - Ты сам не махонькое дите, сам должен знать, а об семье не болей душой. Наталья, бог даст, почунеется, а красные их не забижают. Телушку-летошницу, правда, зарезали, а так - ничего. Поимели милость и не трогают... Зерна взяли мер сорок. Ну да ить на войне не без урону!

– Может, их зараз бы забрать?

– Незачем, по-моему. Ну, куда ее, хворую, взять? Да и дело рисковое. Им и там ничего. Старуха за хозяйством приглядывает, оно и мне так спокойнее, а то ить в хуторе пожары были.

– Кто сгорел?

– Плац весь выгорел. Купецкие дома все больше. Сватов Коршуновых начисто сожгли. Сваха Лукинична зараз на Андроповом, а дед Гришака тоже остался дом соблюдать. Мать твоя рассказывала, что он, дед Гришака-то, сказал: "Никуда со своего база не тронуся, и анчихристы ко мне не взойдут, крестного знамения убоятся". Он под конец вовзят зачал умом мешаться. Но, как видать, красюки не испужались его креста, курень и подворье ажник дымом схватились, а про него и не слыхать ничего... Да ему уж и помирать пора. Домовину исделал себе уж лет двадцать назад, а все живет... А жгет хутор друзьяк твой, пропади он пропастью!

– Кто?

– Мишка Кошевой, будь он трижды проклят!

– Да ну?!

– Он, истинный бог! У наших был, про тебя пытал. Матери так и сказал: "Как перейдем на энту сторону - Григорий ваш первый очередной будет на шворку. Висеть ему на самом высоком дубу. Я об него, говорит, и шашки поганить не буду!" А про меня спросил и - ощерился. "А

энтого, говорит, хромого черти куда понесли? Сидел бы дома, говорит, на печке. Ну, а уж ежли поймаю, то до смерти убивать не буду, но плетюганов ввалю, покеда дух из него пойдет!" Вот какой распрочерт оказался! Ходит по хутору, пущает огонь в купецкие и в поповские дома и говорит: "За Ивана Алексеевича да за Штокмана всю Вешенскую сожгу!" Это тебе голос?

Григорий еще с полчаса проговорил с отцом, потом пошел к коню. В разговоре старик больше и словом не намекнул насчет Аксиньи, но Григорий и без этого был угнетен. "Все прослыхали, должно, раз уж батя знает. Кто же мог пересказать? Кто, окромя Прохора, видал нас вместе? Неужели и Степан знает?" Он даже зубами скрипнул от стыда, от злости на самого себя...

Коротко потолковал с казаками. Аникушка все шутил и просил прислать на сотню несколько ведер самогона.

– Нам и патронов не надо, лишь бы водочка была!
– говорил он, хохоча и подмигивая, выразительно щелкая ногтем по грязному вороту рубахи.

Христоню и всех остальных хуторян Григорий угостил припасенным табаком; и уже перед тем, как ехать, увидел Степана Астахова. Степан подошел, не спеша поздоровался, но руки не подал.

Григорий видел его впервые со дня восстания, всматривался пытливо и тревожно: "Знает ли?" Но красивое сухое лицо Степана было спокойно, даже весело, и Григорий облегченно вздохнул: "Нет, не знает!"

LXIV

Через два дня Григорий возвратился из поездки по фронту своей дивизии. Штаб командующего перебрался в хутор Черный. Григорий около Вешенской дал коню отдохнуть с полчаса, напоил его и, не заезжая в станицу, направился в Черный.

Кудинов встретил его весело, посматривал с выжидающей усмешкой.

– Ну, Григорий Пантелеев, что видал? Рассказывай.

– Казаков видал, красных на буграх видал.

– Много делов ты усмотрел! А к нам три аэроплана прилетали, патронов привезли и письмишки кое-какие...

– Что же тебе пишет твой корешок генерал Сидорин?

– Мой односум-то, - в том же шутливом тоне продолжая начатый разговор, переспросил необычно веселый Кудинов.
– Пишет, чтобы из всех силов держался и не давал красным переправляться. И ишо пишет, что вот-вот двинется Донская армия в решительное наступление.

– Сладко пишет.

Кудинов посерьезнел:

– Идут на прорыв. Говорю только тебе и совершенно секретно! Через неделю порвут фронт Восьмой красной армии. Надо держаться.

– И то держимся.

– На Громке готовятся красные к переправе.

– Досе стучат топорами?
– удивился Григорий.

– Стучат... Ну, а ты, что видал? Где был? Да ты, случаем, не в Вешках ли отлеживался? Может, ты и не ездил никуда! Позавчера, никак, всю станицу я перерыл, тебя искал, и вот приходит один посыльный, говорит: "На квартире Мелехова не оказалось, а ко мне из горенки вышла какая-то дюже красивая баба и сказала: "Уехал Григорий Пантелевич", - а у самой глаза припухлые". Вот я и подумал: "Может, наш комдив с милушкой забавляется, а от нас хоронится?"