Тихий Дон (Книги 3 и 4)

Шолохов Михаил Александрович

И ждал слез, упреков... Но Наталья испуганно ответила:

– Нет, нет, тебе так показалось, я ничего... Правда, я ишо не совсем поздоровела. Голова кружится, и, ежли нагнусь или подыму что, в глазах темнеет.

Григорий испытующе посмотрел на нее и снова спросил:

– Без меня тут тебе ничего?.. Не трогали?

– Нет, что ты! Я же все время лежала хворая.
– И глянула прямо в глаза Григория и даже чуть-чуть улыбнулась. Помолчав, она спросила: - Рано завтра тронешься?

– С рассветом.

– А

передневать нельзя?
– В голосе Натальи прозвучала неуверенная, робкая надежда.

Но Григорий отрицательно покачал головой, и Наталья со вздохом сказала:

– Зараз тебе как... погоны надо надевать?

– Прийдется.

– Ну, тогда сыми рубаху, пришью их, пока видно.

Григорий, крякнув, снял гимнастерку. Она еще не просохла от пота. Влажные пятна темнели на спине и на плечах, там, где остались натертые до глянца полосы от боевых наплечных ремней. Наталья достала из сундука выгоревшие на солнце защитные погоны, спросила:

– Эти?

– Эти самые. Соблюла?

– Мы сундук зарывали, - продевая в игольное ушко нитку, невнятно сказала Наталья, а сама украдкой поднесла к лицу пропыленную гимнастерку и с жадностью вдохнула такой родной солоноватый запах пота...

– Чего это ты?
– удивленно спросил Григорий.

– Тобой пахнет...
– блестя глазами, сказала Наталья и наклонила голову, чтобы скрыть внезапно проступивший на щеках румянец, стала проворно орудовать иглой.

Григорий надел гимнастерку, нахмурился, пошевелил плечами.

– Тебе с ними лучше!
– сказала Наталья, с нескрываемым восхищением глядя на мужа.

Но он косо посмотрел на свое левое плечо, вздохнул:

– Век бы их не видать. Ничего-то ты не понимаешь!

Они еще долго сидели в горнице на сундуке, взявшись за руки, молча думая о своем.

Потом, когда смерклось и лиловые густые тени от построек легли на остывшую землю, пошли в кухню вечерять.

И вот прошла ночь. До рассвета полыхали на небе зарницы, до белой зорьки гремели в вишневом саду соловьи. Григорий проснулся, долго лежал с закрытыми глазами, вслушиваясь в певучие и сладостные соловьиные выщелки, а потом тихо, стараясь не разбудить Наталью, встал, оделся, вышел на баз.

Пантелей Прокофьевич выкармливал строевого коня, услужливо предложил:

– Сем-ка я его свожу искупаю перед походом?

– Обойдется, - сказал Григорий, ежась от предутренней сырости.

– Хорошо выспался?
– осведомился старик.

– Дюже спал! Только вот соловушки побудили. Беда, как они разорялись всю ночь!

Пантелей Прокофьевич снял с коня торбу, улыбнулся:

– Им, парнишша, только и делов. Иной раз позавидуешь этим божьим птахам... Ни войны им, ни разору...

К воротам подъехал Прохор. Был он свежевыбрит и, как всегда, весел и разговорчив. Привязав чембур к сохе, подошел к Григорию. Парусиновая рубаха его гладко выутюжена. На плечах новехонькие

погоны.

– И ты погоники нацепил, Григорий Пантелевич?
– крикнул он, подходя. Долежались, проклятые! Теперь их нам носить не износить! До самой погибели хватит! Я говорю жене: "Не пришивай, дура, насмерть. Чудок прикилбни, лишь бы ветром не сорвало, и хорош!" А то наше дело какое? Попадешь в плен, и сразу по лычкам смикитят, что я - чин хоть и не офицерский, а все же старшего урядника имею. "А, скажут, такой-сякой, умел заслуживать - умей и голову подставлять!" Видал, на чем они у меня зависли? Умора!

Погоны Прохора действительно были пришиты на живую нитку и еле-еле держались.

Пантелей Прокофьевич захохотал. В седоватой бороде его блеснули не тронутые временем белые зубы.

– Вот это служивый! Стал быть, чуть чего - и долей погоны?

– А ты думаешь - как?
– усмехнулся Прохор.

Григорий, улыбаясь, сказал отцу:

– Видал, батя, каким вестовым я раздобылся? С этим в беду попадешь сроду не пропадешь!

– Да ить оно, как говорится, Григорий Пантелевич... Умри ты нынче, а я завтра, - оправдываясь, сказал Прохор и легко сорвал погоны, небрежно сунул их в карман.
– К фронту подъедем, там их и пришить можно.

Григорий наскоро позавтракал; попрощался с родными.

– Храни тебя царица небесная!
– исступленно зашептала Ильинична, целуя сына.
– Ты ить у нас один остался...

– Ну, дальние проводы - лишние слезы. Прощайте!
– дрогнувшим голосом сказал Григорий и подошел к коню.

Наталья, накинув на голову черную свекровьину косынку, вышла за ворота. За подол ее юбки держались детишки. Полюшка неутешно рыдала, захлебываясь слезами, просила мать:

– Не пускай его! Не пускай, маманюшка! На войне убивают! Папанька, не ездий туда!

У Мишатки дрожали губы, но - нет, он не плакал. Он мужественно сдерживался, сердито говорил сестренке:

– Не бреши, дура! И вовсе там не всех убивают!

Он крепко помнил дедовы слова, что казаки никогда не плачут, что казакам плакать - великий стыд. Но когда отец, уже сидя на коне, поднял его на седло и поцеловал, - с удивлением заметил, что у отца мокрые ресницы. Тут Мишатка не выдержал испытания: градом покатились из глаз его слезы. Он спрятал лицо на опоясанной ремнями отцовской груди, крикнул:

– Нехай лучше дед едет воевать! На что он нам сдался!.. Не хочу, чтоб ты!..

Григорий осторожно опустил сынишку на землю, тылом ладони вытер глаза и молча тронул коня.

Сколько раз боевой конь, круто повернувшись, взрыв копытами землю возле родимого крыльца, нес его по шляхам и степному бездорожью на фронт, туда, где черная смерть метит казаков, где, по словам казачьей песни, "страх и горе каждый день, каждый час", - а вот никогда Григорий не покидал хутора с таким тяжелым сердцем, как в это ласковое утро.