Тихий Дон (Книги 3 и 4)
Шрифт:
– Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней.
– Чем же? Чего ты мелешь?
– Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием.
– Не я им закручивал, я был командиром дивизии.
– А это мало?
– Мало или много - не в том дело... Ежли б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании.
– Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал.
– Ежли б меня не брали на службу, не был бы я
– И длинная и поганая песня.
– Зараз ее не перепевать, опоздано.
Они молча закурили. Сбивая ногтем пепел с цигарки, Кошевой сказал:
– Знаю я об твоих геройствах, слыхал. Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть... Этого из памяти не выкинешь.
Григорий усмехнулся.
– Крепкая у тебя память! Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю... Ежли все помнить - волками надо жить.
– Ну что ж, убил, не отказываюсь! Довелось бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил, как миленького!
– А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки... Выходит, занапрасну я тогда спешил.
– Благодетель какой нашелся! Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежли б зараз кадетская власть была, ежли б вы одолели. Ремни бы со спины, небось, вырезывал! Это ты зараз такой добрый...
– Может, кто-нибудь и резал бы ремни, а я поганить об тебя рук не стал бы.
– Значит, разные мы с тобой люди... Сроду я не стеснялся об врагов руки поганить и зараз не сморгну при нужде.– Михаил вылил в стаканы остатки самогона, спросил: - Будешь пить?
– Давай, а то дюже трезвые мы стали для такого разговора...
Они молча чокнулись, выпили. Григорий слег грудью на стол, смотрел на Михаила щурясь, покручивая ус.
– Так ты чего же, Михаил, боишься? Что я опять буду против Советской власти бунтовать?
– Ничего я не боюсь, а между прочим думаю: случись какая-нибудь заварушка - и ты переметнешься на другую сторону.
– Я мог бы там перейти к полякам, как ты думаешь? У нас целая часть перешла к ним.
– Не успел?
– Нет, не схотел. Я отслужил свое. Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Все мне надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта... нехай оно все идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца!
Впрочем, никакие заверения уже не могли убедить Кошевого, Григорий понял это и умолк. Он испытал мгновенную и горькую досаду на себя. Какого черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К чему было вести этот пьяный разговор и выслушивать дурацкие проповеди Михаила? К черту! Григорий встал.
– Кончим этот никчемушний разговор! Хватит! Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до
– Это как, то есть?
– Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать - извиняйте! Дюже густо будет!
Михаил презрительно усмехнулся:
– Тоже моду выдумал! Ревтрибунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с тобой не будут. Раз проштрафился - получай свой паек с довеском. За старые долги надобно платить сполна!
– Ну, тогда поглядим.
– Поглядим, ясное дело.
Григорий снял пояс и рубашку, кряхтя, стал разуваться.
– Делиться будем?– спросил он, с чрезмерным вниманием разглядывая отпоровшуюся подметку на сапоге.
– У нас дележ короткий: подправлю свою хатенку и перейду туда.
– Да, давай уж как-нибудь расходиться. Ладу у нас с тобой не будет.
– Не будет, - подтвердил Михаил.
– Не думал, что ты обо мне такого мнения... Ну что ж...
– Я сказал прямо. Что думаю, то и сказал. В Вешенскую когда поедешь?
– Как-нибудь, днями.
– Не как-нибудь, а надо ехать завтра.
– Я шел пешком почти сорок верст, подбился, завтра отдохну, а послезавтра пойду на регистрацию.
– Приказ есть такой: регистрироваться немедленно. Ступай завтра.
– День-то отдохнуть надо? Не убегу же я.
– А черт тебя знает. Я за тебя отвечать не хочу.
– До чего же ты сволочной стал, Михаил!– сказал Григорий, не без удивления разглядывая посуровевшее лицо бывшего друга.
– Ты меня не сволочи! Я к этому не привык...– Михаил перевел дух и повысил голос: - Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо! Отправляйся завтра же, а ежли добром не пойдешь - погоню под конвоем. Понятно?
– Теперь все понятно...– Григорий с ненавистью посмотрел в спину уходившему Михаилу, не раздеваясь лег на кровать.
Что ж, все произошло так, как и должно было произойти. И почему его, Григория, должны были встречать по-иному? Почему, собственно, он думал, что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые грехи? И, может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна?
...Григорий видел во сне широкую степь, развернутый, приготовившийся к атаке полк. Уже, откуда-то издалека неслось протяжное: "Эскадро-о-он..." когда он вспомнил, что у седла отпущены подпруги. С силой ступил на левое стремя - седло поползло под ним... Охваченный стыдом и ужасом, он прыгнул с коня, чтобы затянуть подпруги, и в это время услышал мгновенно возникший и уже стремительно удалявшийся грохот конских копыт.